При всех различиях между русскими и немцами, их история причудливо переплеталась, давая миру высочайшие примеры единства и борьбы противоположностей — от «общности национальных судеб» до двух мировых войн ХХ века, в которых немцы и русские сошлись в смертельной схватке.
Немецкий «особый путь» состоял в абсолютизации специфики исторического развития и роли государства. Эта концепция использовалась при объяснении феномена германского национализма, империализма, милитаризма и особенно национал-социализма (Третий рейх). Её сильное влияние прослеживается и в истории русского «особого пути», отличительная черта которого, считает историк из ФРГ Леонид Люкс, «всевластие государства и безвластие общества. Лишь в редчайших случаях, во времена глубочайших кризисов государства, это соотношение частично или даже полностью менялось. В эти краткие моменты, как правило, и решалась судьба страны, судьба грядущих поколений».
Немцы издавна пытались «понять Россию умом». Эта попытка сильнейшим образом повлияла на русскую историко-философскую мысль — от создателей в ХVIII веке «норманнской теории» русофилов Герхарда Фридриха Миллера и Августа Людвига Шлёцера и их критики Михаилом Ломоносовым до отца «научного коммунизма» русофоба и антисемита Карла Маркса, именем которого названы не только пришедшая из Германии и до сих пор распространённая в России историко-философская доктрина, но и площади и улицы современных российских городов.
Русский марксизм (от «легального марксизма» Николая Зибера и Петра Струве до большевизма в его разных версиях — ленинизма, троцкизма, сталинизма) был попыткой перенести этот немецкий «особый путь» на русскую почву. Большевистская революция 1917 года подлила масла в огонь спора немцев о России. Немецкий социолог и культуролог Альфред Вебер писал в 1925 году, что «большевистская власть привела к реазиатизации России. Лишь по недоразумению эта страна примкнула на какое-то время к сообществу европейских наций; покидая Европу, она возвращается к самой себе».
«Вернуться к истокам» предлагали русские славянофилы. Вслед за немецкими идеалистами, которые компенсировали своё осознание политической отсталости и раздробленности Германии подчёркиванием своего «культурного превосходства» (культура как духовное понятие противопоставлялась материальным ценностям западной цивилизации), русские славянофилы XIX века размышляли о духовности России, её религиозном своеобразии и великом предназначении в мире.
В 1848 году дипломат и поэт Фёдор Тютчев (автор знаменитых строк «умом Россию не понять», ставших знаменем «особого» русского пути) в написанной по-французски записке на имя императора Николая I «Россия и Революция» сформулировал особую задачу России, которая одна только способна противостоять мировому хаосу: «Уже давно в Европе существуют только две действительные силы: Революция и Россия... Жизнь одной из них означает смерть другой. От исхода борьбы между ними, величайшей борьбы, когда-либо виденной миром, зависит на века вся политическая и религиозная будущность человечества». В том же 1848 году теоретик анархизма Михаил Бакунин предлагал спасти Европу прямо противоположным, чем Тютчев, революционным способом, но тоже с помощью особой миссии великой России.
Эта полемика между русскими уже в 1853 году была отрефлексирована немцами. Фридрих Энгельс писал: «Россия — убеждённый покоритель наций, и она им была весь век, пока великое движение 1789 года не сотворило ей опасного противника, полного мощной энергии… С той эпохи на европейском континенте фактически существовали только две силы: с одной стороны, Россия с её абсолютизмом, а с другой — революция».
В середине ХIХ века сложилась доктрина российской исключительности, согласно которой «Россия — какая-то особая цивилизация, чуждая всему миру и, прежде всего, Европе… Когда при Николае I Россия развернулась к Европе задом и нарушила основополагающие принципы Священного Союза, тогда и начала развиваться европейская “русофобия”, не изжитая и поныне… Плоды этого “выпадения из Европы” — позорный итог Крымской войны, экономическая и политическая отсталость. И — самое цепкое и вредоносное — идеология имперского “особнячества”, перехваченная у германских тевтонофилов», — писал клирик неканонической Апостольской православной церкви Лев Регельсон.
В Германии страх перед Российской империей сочетался с чувством собственного культурного превосходства. Немецкие националисты и «тевтонофилы», такие как Густав Дицель, в этом плане мало отличались от коммунистов Карла Маркса, Фридриха Энгельса или Мозеса Гесса, который писал: «Простота подавляющей части русского населения — не святое простодушие откровенной невинности, а тупое бесчувствие холопского толка… Неужели этих людей можно призвать к мировому господству, к покорению той самой Европы, которая теперь соединяет глубину германского постижения Бога с практицизмом римского понимания мира?»
Однако в русофобии проявлялась лишь одна из сторон немецкого восприятия России. Была и другая: сильное русофильство, причём преимущественно в консервативной части немецкого образованного общества.
Классик немецкой литературы Томас Манн в «Размышлениях аполитичного» писал о Германии как о вечно протестующей против Запада стране. «Младоконсерватор» Томас Манн считал своим долгом защитить трагическое величие германской культуры от воинствующей западной цивилизации. Как сторонник романтической версии об «антибуржуазности» тевтонской цивилизации, Томас Манн удивлялся тому, что Россия, страна Толстого и Достоевского, оказалась в одном ряду с западной цивилизацией в борьбе против родственной ей культуры Германии: «Разве русский — это не наиболее человечный из людей? Разве его литература — не наиболее из всех гуманна? В своих сокровенных глубинах Россия всегда была демократической, сильнее — христианско-коммунистической, то есть расположенной к братству страной, — и Достоевский, кажется, думал, что патриархально-теократическое самодержавие представляет собой лучшую политическую систему для демократии, чем социальная и атеистическая республика. Для меня нет сомнений, что немецкая и русская человечность ближе друг к другу, чем Россия и Франция, и несравненно ближе, чем Германия к латинскому миру». Русский философ и культуролог Борис Парамонов назвал «Размышления аполитичного» «шедевром германского “славянофильства”».
Фёдор Достоевский, к творчеству которого апеллировал Томас Манн, в «Дневнике писателя» проповедовал идею «особой духовности», только не немецкой, а русской. Живя в Германии, он резко критиковал западничество и германофильство Тургенева, что привело к фактическому разрыву отношений между двумя великими русскими писателями. В августе 1867 года Достоевский писал поэту Аполлону Майкову: «Тургенев говорил, что мы должны ползать перед немцами, что есть одна общая всем дорога и неминуемая — это цивилизация и что все попытки русизма и самостоятельности — свинство и глупость».
Именно Достоевский стал непревзойдённым пропагандистом русского «особого пути». Но наукообразную форму этой концепции придал всё же не он, а Николай Данилевский в книге «Россия и Европа» (1869). Русский философ Владимир Соловьёв обнаружил принципиальные совпадения в основах теорий Данилевского и немецкого автора Генриха Рюккерта, разрабатывавшего несколько раньше теорию «особого пути» для немецкого народа. «Русская идея» оказалась своеобразным списком с немецкого подлинника.
Во всех проявлениях идеологии «особого пути» как в Германии, так и в России непременно подчёркивались «особая роль верховной власти в управлении страной в противоположность западному демократизму; особая ментальность народа, характеризующаяся извечной и неизбывной его верой в авторитет правителя; особое уважение своей страны к духовной культуре, к “духовности” в широком смысле, как противоположность западному прагматизму», — отмечал российский политолог Эмиль Паин.
В ХХ веке наглядно проявились «сходство судеб» России и Германии, когда поиски «особого пути» привели Германию к национальной катастрофе так называемого «национального социализма», а Россию — к 74-летней консервации «социализма интернационального», окончившегося распадом СССР. «Особый путь», по которому Россия шла в ХХ веке, очень дорого стоил нашему народу. Живший в эмиграции в Германии русский философ Иван Ильин назвал эту сумму «чудовищной»: 72 миллиона жизней граждан «Советии».
В поисках германского «особого пути» ярко проявились антирусские и антисоветские фобии. Это было связано с формированием «образа врага», Первой мировой войной, в которой Германия и Россия сражались друг против друга, и, конечно, с революциями 1917 года в России и 1918 года в Германии.
Веймарская республика, строившая партнёрские отношения с Советской Россией на основе Рапалльского (1922) и Берлинского (1926) договоров, ненадолго прервала традицию однозначно враждебного отношения к стране большевиков. Исторические связи Германии с Россией стали активно изучаться именно в Веймарский период. Историк Фриц Теодор Эпштейн в 1930 году опубликовал записки о Московии немецкого авантюриста Генриха Штадена, с 1564 года до середины 70-х годов XVI века жившего в Московском царстве в качестве государева опричника, а затем купца.
Что касается отношения к современной ему России, Фриц Теодор Эпштейн утверждал, что злобный «антибольшевизм» после 1917 года во многом является изменённой формой европейского, главным образом немецкого, «российского комплекса», возникшего ещё в XIX веке. Этот комплекс представляет собой «специфическое сочетание чувства культурного превосходства и политической неполноценности; со временем он превращается в комплекс агрессивных страхов и навязчивых идей, которые провоцируют экспансионистские мечты и колонизаторские фантазии».
В Веймарской республике активно действовали силы, опасавшиеся возникновения в стране «русской ситуации»; они делали это не в последнюю очередь с «оглядкой на Версаль», ставший символом поражения и национального унижения Германии, и доходили до навязчивой идеи, будто государства Антанты собираются «заразить Германию бациллой большевизма», чтобы уничтожить её изнутри. Ведь именно так вильгельмовский рейх поступил с Россией в 1917 году, используя для этого русско-германского революционера и политического авантюриста Парвуса и вождя большевиков Ленина.
Однако Советская Россия открыто выступила против Версальской системы, тем самым встав на сторону побеждённой Германии. Такая политика Москвы спутала все карты: с одной стороны, большевики и созданный ими Коминтерн были нацелены на мировую революцию («даёшь Варшаву, даёшь Берлин!»), с другой — Советская Россия помогала Германии «встать с колен» и «разорвать оковы Версаля». Как отмечают немецкие историки, политика СССР и Коминтерна в отношении Веймарской республики зачастую совпадала с лозунгами немецких националистов. Советская Россия воспринималась в Германии как «державный комплекс, притягивавший к себе не только ипохондрические страхи, но и чрезмерные ожидания».
Вожди Третьего рейха требовали заново переписать историю с позиций нацистской идеологии. Большевизм вписывался нацистским политиком Альфредом Розенбергом в новый, расистски искажённый образ России: «Большевизм означает восстание монголоидов против нордических культурных форм, он является стремлением в степь, ненавистью кочевников против корней личности, означает попытку вообще вытолкнуть Европу. Одарённая многими поэтическими талантами восточно-балтийская раса (славяне. — Б. Х.) превращается — при смешении с монголоидами — в податливую глину в руках нордических вождей или еврейских либо монгольских тиранов».
Розенберг подверг ревизии представления о Достоевском, который был для образованных немцев одним из самых любимых писателей и олицетворением России. По мнению Розенберга, многократно прославляемый психологизм Достоевского доказывает лишь то, что «в русской крови есть что-то нездоровое, болезненное, ублюдочное» и «все устремления к высокому всегда терпят крах». Персонажи Достоевского — лишь «метафоры испорченной крови, отравленной души». Большевизм означает, что «Смердяков властвует над Россией». Германия должна освободиться от чар этого мира низших бесов: «Кому нужна новая Германия, отвергнет и русское искушение вместе с использованием его евреями».
Идеологические различия не помешали Германии и СССР активно сотрудничать в краткий период «дружбы скреплённой кровью» (август 1939-го — июнь 1941-го). В сталинской идеологии, непримиримой к любому инакомыслию, под влиянием сближения с гитлеровской Германией наметились существенные изменения. «Идеологию гитлеризма, как и всякую другую идеологическую систему, можно признавать или отрицать, это — дело политических взглядов. Но любой человек поймёт, что идеологию нельзя уничтожить силой, нельзя покончить с нею войной. Поэтому не только бессмысленно, но и преступно вести такую войну, как война за “уничтожение гитлеризма”, прикрываемая фальшивым флагом борьбы за “демократию”», — заявил 31 октября 1939 года председатель Совета народных комиссаров и нарком иностранных дел СССР Вячеслав Молотов.
В 1940-1941 годах в Москве на русском языке были изданы «Мысли и воспоминания» Отто фон Бисмарка, «железного канцлера» Германии, выступавшего за дружбу с Россией: «Мы сами не имеем абсолютно никакой причины воевать с Россией… Наши собственные интересы не только отнюдь не требуют разрыва с Россией, но скорее даже говорят против этого».
Ситуация в корне изменилась 22 июня 1941 года. «Нападение Германии на СССР… при полном отсутствии предварительной идеологической подготовки — снова и мгновенно открыло шлюзы антибольшевистской пропаганды, — пишет немецкий историк Герд Кёнен. — Геббельс цинично заметил в своём дневнике, что теперь следует опять поставить “антибольшевистскую грампластинку”… В грубых формулировках военных приказов и секретных распоряжений (начиная с “приказа о комиссарах”), как и в сопроводительной пропагандистской литературе, снова проявились гибкость и приспособляемость нацистской идеологии, которая в зависимости от автора, адресата и ситуации попеременно использовала стереотипы “еврейский большевизм”, славянские “недочеловеки” или “азиатчина” (она же “монголизм”), чтобы предложить каждому потребителю нечто по его вкусу».
Основным содержанием социальнополитического развития ФРГ второй половины XX века явилось извлечение уроков из трагического опыта германской истории периода нацистской диктатуры. Но этот процесс не был прост, он имел «пульсирующий» характер. В послевоенной ФРГ, как констатировали берлинские исследователи Петер Ян и Рейнхард Рюруп, «удушливая атмосфера “холодной войны” не допускала возможности ощутить и разделить чужие страдания… закрывала дорогу к самокритичным оценкам экспансии против Советского Союза».
Лишь в 1960-е годы «преодоление прошлого» постепенно стало осознаваться в ФРГ как знак длительного, многопланового общенационального извлечения уроков из истории Третьего рейха, как призыв к моральному очищению, к восприятию и осмыслению правды о фашизме и войне, как понятие-символ, порождённое чувствами стыда и ответственности за преступления гитлеризма.
Восприятие устрашающей правды о «войне на Востоке» очень медленно пробивало себе дорогу в историографии и массовом историческом сознании ФРГ, вызывало своего рода аллергию и у историков, и у широких слоёв населения Германии. Немецкий философ Теодор Адорно сокрушался, что в западногерманском обществе, далеко за пределами «круга неисправимых», жива тенденция «оправдания задним числом агрессии Гитлера против Советского Союза». Усматривая в этом опасный симптом коллективного «политического невроза», Адорно предупреждал, что забвение «нежелательного» прошлого «чересчур легко переходит в оправдание забываемых событий». «Порой мне казалось, — с горечью писал в начале 1980-х годов русско-германский историк, философ и писатель Лев Копелев, — что люди в ФРГ действительно ничего не знают о том, как истекали кровью Варшава и Киев, как должен был погибнуть от голода и стёрт с лица земли Ленинград, кому обязан мир решающим поворотом в войне, достигнутом в руинах Сталинграда».
Существовала прямая связь между спором историков ФРГ о нацизме и войне и событиями, происходившими в СССР в период перестройки и после неё. Разоблачения сталинизма — необходимые и благотворные — стали питательной средой для «обезвреживания» национал-социализма. В современной германской историографии прочно утвердился тезис, что «нацистская Германия вела против СССР войну на уничтожение, обусловленную политическими, экономическими и расовоидеологическими факторами».
Крушение Третьего рейха произошло в 1945 году под воздействием извне, прежде всего — под ударами Красной армии. Советский режим пал в 1991 году под тяжестью неразрешимых внутренних противоречий. «Конец “особого пути” Советского Союза был достигнут, когда этот утопизм (марксизм-ленинизм. — Б. Х.) утратил силу, и Генеральный секретарь ЦК КПСС Горбачёв признал приоритет общечеловеческих ценностей над классовыми», — писал историк Юрген Царуски (ФРГ).
После Второй мировой войны немцы на западе и востоке разделённой Германии по-разному преодолевали своё прошлое и по-разному воспринимали Россию. На западе Германии они учились извлекать уроки из своей истории в обстановке иностранной оккупации, а затем формирования и совершенствования демократического гражданского общества, в условиях деятельности государства, обладающего социальной ответственностью. СССР в основном интересовал их лишь в связи с пребыванием в нём до начала 1956 года немецких военнопленных. На востоке Германии процесс демократизации и развития гражданского общества был подменён новым «особым путём» — строительством «первого на немецкой земле рабоче-крестьянского государства». «Учиться у Советского Союза — значит учиться побеждать» — этот лозунг был выдвинут в ГДР в 1951 году и сохранялся до конца существования этого государства.
В ХХI веке новые поколения граждан Германии неизбежно возвращаются к проблеме, о которой в 1945 году говорил немецкий философ и психолог Карл Ясперс: «Требование переплавиться, возродиться, отбросить всё пагубное — это задача для народа в виде задачи для каждого в отдельности [...] Без пути очищения, идущего из глубинного сознания своей вины, немцу не добыть правды». В 1949 году в работе «Смысл и назначение истории» Ясперс писал: «Надо всё время напоминать о прошлом. Оно было, оказалось возможным, и эта возможность остаётся. Лишь знание способно предотвратить её. Опасность здесь — в нежелании знать, в стремлении забыть, в неверии, что всё это действительно происходило».
В современной Германии общепризнано, что германский «особый путь» привёл немцев в исторический тупик. Но немцы сумели с большим трудом преодолеть своё прошлое. А концепция немецкого «особого пути» утратила политическую актуальность; о нём в Германии вспоминают лишь философы и историки.
Иначе обстоят дела в современной России, где вновь идут поиски своего «особого пути»…
0
119.00
