ТОП 10 лучших статей российской прессы за
Апрель 16, 2015

— Я вообще увлекаюсь религиями, — говорит Валя и отпивает из маленькой чашечки хорошо заваренный чай с мятой. — У меня чередуется. Могу месяц увлекаться христианством. Месяц — исламом. Потом, там, каким-нибудь кашмирским шиваизмом.

На полке у Вали над головой ряды книг: про христианский аскетический опыт, про святых отцов, про осознанное дыхание, про идеологию индуизма.

— Я такой человек, увлекающийся. Пообщаюсь с друзьями-христианами, схожу в церковь, меня все это и захватывает. Но тем не менее я понимаю, что смысла мне особенно увлекаться и вдаваться в это нет. Потому что я прекрасно понимаю, что это просто разные культуры, разные идеи и смыслы. А что верно только это, а остальное ложное — в такое я никогда поверить не могу. В этом смысле, наверное, у меня рациональный подход. Я не способна «залипнуть», потому что у меня в любом случае шире мировоззрение, чем одна религия. Я практикую тхеравадинский буддизм. Это ранний буддизм, который не берет никаких наносных сложных техник, он основывается на минималистичном учении о работе с вниманием. Я практикую медитацию випассану. Можно сказать, это отстраненное наблюдение, созерцание любых содержаний, которые ненамеренно возникают в нашем уме в процессе медитации, не буду описывать подробно. Практика происходит в том числе на ретритах, когда медитируют много дней подряд. После такого ретрита человек, как правило, сильно меняется. Происходит встреча с собой. С реальностью.

Сегодня у Вали был тяжелый насыщенный день. Она очень спокойно смотрит мне прямо в глаза, а маленькая мышца у нее на правой щеке время от времени мелко дергается.

— Как изменилась ты?

— Появляется четкая внутренняя опора, возможность ориентироваться на свою глубинную, интуитивную часть. Постепенно я благодаря этому стала перестраивать свою жизнь. Мне у-ужасно нравится все, что я делаю, меняю! Я постепенно бросила всю свою работу, которой занималась раньше. Я десять лет проработала клиническим психологом с детьми-аутистами и шизофрениками и с их семьями. Мне очень нравилась моя работа. Но я реально за годы успела посмотреть на людей, которые занимаются этой темой. Подумала: вот доживу я до старости и буду специалист по аутизму. Мне кажется, эта самоидентификация — слишком чуждое, искусственное и внешнее. Я для себя во многом исчерпала эту деятельность, для меня в ней новых вызовов не содержится. Я решила поменять свою жизнь на что-нибудь такое… Высвободить голову от всего наносного, что не связано с моими собственными интересами, идеями. Чтобы я не по пошаговому плану, а более гибко и открыто могла дальше жить. Это был уход от своей жизни. У меня при этом за скобками оставалась куча моих собственных нереализованных мыслей, желаний, сторон, способностей. Тем более что я работала в государственном центре. Там вся ориентация на формализм. Побольше обслужить клиентов и чтоб все были довольны. То, что я практикую, дает возможность почувствовать себя вне бесконечного давления социальных стереотипов, ожиданий. Представления о роли женщины, о семье, например, довлеют мощно.

— От них ты тоже избавилась?

— Развелась с мужем! — Валя смеется. — Просто я решила, что мне это сейчас не очень интересно — заниматься семейной жизнью, тем более воспитанием детей, с которыми я провела десять лет, непрерывно общаясь. Я хорошо знаю жизнь семей с детьми… и все это меня совершенно не привлекает. Хотя я очень люблю детей. Такая эмоциональная тяга, женская, у меня всегда была. Но я как-то сознательно преодолела это на данном этапе своей жизни. А ведь я считала себя семейнейшим человеком. С такими очень стандартными ценностями. Что я все, на всю жизнь, — смеется. — Все мысли, ценности, все — семья, дом, я так это все любила! Но постепенно я стала ощущать, что позитива, который я получаю от брака, становится гораздо меньше, чем таких издерживающих… фактов, которые превращаются для меня скорее в тяжкий груз. В первую очередь, эта давящая предсказуемость. Закрытость абсолютная других возможностей самоопределения, она… для меня была не очень приятна.

— Что же ты делаешь сейчас?

— Я работаю преподавателем йоги, веду групповые и индивидуальные занятия. И еще я сейчас перевожу книгу по йоге, с английского и санскрита, потому что я еще изучаю санскрит, мне это очень интересно. Гораздо мне стало легче, радостнее. Та я, которая была тогда, она совсем другая, чем я сейчас. И мы довольно-таки отделены друг от друга.

Пол в Валиной квартире чистый, на нем ничего не лежит. Валя ставит собачку на пол, и та как ни в чем не бывало начинает ласкаться, виляя хвостом. Собачку зовут Мини. Потому что сначала хотели такую же, только большую, а пришлось завести маленькую. Когда у Вали был кот, его так и звали — Кот.

— У меня естественно ориентированное, научное сознание. У меня оно с детства, тем более что в университете, на психфаке МГУ, у нас первые два года давалось базовое естественно-научное образование. Для меня другой способ мыслить невозможен, кроме как опираться на рациональное осмысление действительности. Поэтому мистические системы с развернутой метафизикой я принять полностью не могу никак, и не смогу никогда. Буддизм мне нравится тем, что он с наукой абсолютно сочетается. Когда я ехала на первый ретрит, я точно знала, что это конкретная работающая практика, мы занимаемся медитацией и ни во что не надо будет специально верить, никаких не внушается идей. Там, на первом ретирите, ценность молчания для меня стала удивительной вещью и открытием. Когда ты в течение недели стараешься вообще не соприкасаться ни с какой речью, ничего не читая, почти не говоря, не слыша, большую часть времени с закрытыми глазами. Потому что у нас, жителей города, такая погруженность в слова. В потоки слов, в идеи. Тут поднимается все изнутри!

— А какой он, опыт встречи с реальностью?

— Как это описать? Вот еще я занимаюсь скалолазанием. В скалолазании есть такой этот момент висения, когда вот ты, вот камень, и вся твоя жизнь в этом моменте.

— От чего ты избавилась, кроме работы и семьи?

— Ха-ха! — спокойно и весело смеется Валя. — Стараюсь избавиться от всего. Вообще удовлетворение, максимальное, получаешь не от приобретения, а от избавления. У меня есть значительные привязки к своему дому, к жизни в этом месте в Москве. Я стараюсь это осознавать и думаю, что потенциально хорошо бы стать более гибкой в этих вопросах. И про интернетизацию. То, где мы находимся, уже теряет значение. Потому что мы перемещаемся уже в свои внутрисетевые дома. И чувствуем себя дома, войдя в свою сеть… И там тоже есть новые возможности для духовной практики. Привязанность к месту уже не так важна.

— Привязанность — это плохо?

— Привязанность и привязка — это несвобода. Любой духовный путь связан с отречением. От обычного материального мира, от каких-то материалистических интересов.

— Это какое-то монашество, но без выхода из общества.

— Для меня самой пока до конца не ясно, не является ли это просто промежуточным этапом, который в итоге ведет, там, к уходу от мира. Потому что по опыту знакомых людей я вижу, что часто это приводит людей в монастырь.

В зале для йоги гудит «оммм».

— Все тело тяжелое… Теплое… — говорит Валя очень четко и громко. В комнате приглушенный свет, а на полу лежат, разной длины и объемов, тела мужчин и женщин, которые пришли на занятие по йоге. Тела с ногами в носках и без лежат на ковриках или укрытые шерстяными одеялами, такими, какие выдают в поездах дальнего следования. Валя продолжает медленно, четко говорить:

— Все тело распластано по полу… Челюсть слегка приоткрывается… Волна расслабления проходит по всему телу.

За спиной у Вали на стене большое изображение индуистского бога Ганеши — очень нарядный слон с несколькими парами рук. А люди, которые пришли на занятие по йоге на третий этаж торгово-развлекательного центра, выполняют шавасану, расслабляющую асану йоги.

Новое рыцарство

В древности война было общим делом, делом всей общины, потом оно на тысячелетия стало сословным или профессиональным. В индустриальную эпоху, в эпоху тотальной мобилизации ХХ века, война снова стала всеобщей. Европейская цивилизация после 1945 года сделала многое, чтобы тотальные индустриальные войны больше не повторились. Мир европейского человека стал более безопасным, но и менее настоящим, слишком виртуальным, потребительским, лишенным героического смыла. Отсюда еще один суперсовременный тренд — война как личный выбор индивидуалистического городского человека. Война на Украине сделала ополченчество близким и массовым, но и во всех, казалось бы, благополучных европейских больших городах массово проявляются военные-индивидуалисты, восстающие за некие традиции, религии. Растет индивидуальный террор, и на Украине такие люди воюют за обе стороны. Это уже не старые войны, где воевали страны, — теперь воюют за личную веру.

Бородатый блондин Егор, весь в хаки, пьет из большой красной кружки пакетированный чай. И подкручивается на стуле-вертушке посреди большого склада. Там и тут коробки с гуманитарной помощью, которые ждут доставки на Донбасс. На куртке медаль, Егор участвовал в боях за Донецк и в поселке Спартак.

— Я просто москвич, — говорит Егор и поправляет хвостик от чайного пакетика. — У меня бизнес был, две газели. На одной работал сам, на второй — наемный водитель. Я даже в армии не служил. Учиться попробовал, в авиационном техникуме, на вечернем, — не понравилось. Работал на заводе. Потом на другом заводе. У меня куча специальностей, в том числе обойщик мягкой мебели, станочник широкого профиля… Ха-ха! Экспедитор, грузчик, перепробовал много. У меня две дочери, я воспитываю их один. Жену выгнал… Семнадцать лет назад. Ну, потому что она у меня была, скажем так, гулящая. Детей растить было сложно. Теперь моей старшей почти двадцать, младшей скоро восемнадцать. Я неплохо зарабатывал, сам построил дом.

— Как же вас занесло в военную тему?

— Я сначала занимался страйкболом. Это хороший отдых — побегать на свежем воздухе. Мне нравится тактику изучать, кого-то перехитрить, победить. А потом я с Игорем Стрелковым занялся исторической реконструкцией. Но участвовал именно в Великой Отечественной войне. Может быть, я чувствую, что это великий подвиг, не знаю. Никогда не надевал немецкую форму. Я вот только за наших. И там же многие из клуба… Например, Григорий Чуков, он сам прошел две войны в качестве спасателя, в Грозном в девяносто пятом году на белых КАМАЗах вывозил мирное население под огнем. У него там такой иконостас орденов. Для меня этот человек уважаем настолько, что представить невозможно. И не один он там такой. Я в принципе чувствовал себя немножко уязвленным на их фоне. Потому что они герои. А я даже в армии не служил. Стыдно! Ужас-но стыдно! Стыдно, вы не представляете как! Потому что поставьте ветерана и поставьте рядом человека, который считает себя мужиком. Но ничего не сделал, ни для Родины, ни для… В общем, ни для чего. Я снова туда рвусь, на Донбасс. Просто пока некого вместо себя на складе оставить, я его организовал, этот склад, и он нужен сейчас. А так я еще рассчитываю при своем участии закончить эту войну. В моем понимании, когда враг стоит у порога, каждый должен оставить свою мышиную возню, — говорит Егор и поправляет хвостик от чайного пакетика. — Под мышиной возней я понимаю то, что ценится. Если у тебя нет пятого айфона — ты лошара.

— Да ну.

— Общество — оно воспринимает так. Вот еду я раньше на газели, и ее, знаете, кто только не подрезает! Даже тот, кто едет на жигулях. Оно есть — презрительное отношение к рабочему человеку. Это такие тонкие вещи, которые многие в общем-то, может быть, и не замечают. Но я от рождения, как говорил Джорж Карлин, имею плохую привычку: thinking! Ну, думалка, если по-русски. Умею я ею пользоваться.

— Почему вы носите военную форму? Вы же в Москве, а не на войне.

— Да она… Мне просто нравится, и удобно.

— А когда вы ходите в форме, какое отношение общества к себе ощущаете?

— Ну, интереса больше стало. Интереса не к моей персоне, а именно к форме. То есть «идет человек в форме». «Даже с медалью». Вот. Некоторые подходят обниматься, когда видят, что я был в Новороссии, — это люди с Донбасса. Некоторые местные большие пальцы показывают. Что молодца!

— Что такое, по-вашему, духовный рост?

— Думаю, это моменты, когда преодолеваешь себя, свои недостатки, свой страх.

— В мирной жизни вам приходилось преодолевать свой страх?

— Возьмем такой пример, хорошо. Я был наемным работником, на газели работал с диспетчером. Она мне давала заказы, я ей платил проценты. А когда у нее не стало работы, мне пришлось выбирать. Было о-очень страшно! Пускаться в свободное плавание, не имея за душой практически ничего, кроме машины. Ни связей, ни друзей, которые могли бы вытащить. Был у меня один клиент, который делал заказы раз в неделю. Бабушка пенсию получала и так далее, то есть как-то держались. Я принял решение. О-очень страшно было. Ну вот о-о-очень! То есть реально, была неуверенность такая, когда ты один на один с этим миром! И… Вот оно — вложение смелости. И такое же решение я принял, когда поехал на Донбасс. Мне тоже было очень страшно. И оставлять детей мне было очень страшно! Потому что, ну, с младшей еще ладно, она в любой ситуации пробьется, добротой своей, улыбкой. А старшая — она такой цветочек у меня. Комнатный. На мороз не выносить… Страшно! Но принимается решение, и страх надо побороть. Вот, пожалуйста, вам реализация чувства по имени Страх. И реализация чувства по имени Ответственность. Потому что если дети всегда живут с родителями, они никогда не становятся взрослыми.

— Не страшнее ли было на самой войне?

— Там от того, что каждый момент может стать последним, очень остро чувствуешь жизнь. Но вот что интересно: я перед тем как поехать туда, посетил два храма и получил благословление. Я… в церкви был крайний раз в шестнадцать лет, когда меня крестили. А тут я получил благословление, потому что это надо. Я чувствовал просто, что это надо. И мне прихожане дали иконки, я их, собственно, до сих пор ношу, эти иконки. Вот молитвослов, Иоанн Воин, и триптих, в кармане формы. Это мне помогало преодолеть страх. Я туда ехал с мыслью, что меня могут убить. И я это знаю. Но я ехал с верой, что люди, умершие за родину… не умирают насовсем. И не может быть ничего почетнее, чем умереть, сражаясь за родину против фашизма. Я бы не пошел воевать против бандитов. Потому что на это есть полиция, есть армия. Но воевать против фашизма я считаю своим долгом. Хоть я и мирный человек. Я сам вырастил двоих детей, и когда я увидел кроху, валяющуюся обожженной на траве рядом со своей мамой… мой внутренний болевой порог был пересечен. Все, я должен был туда поехать. Я должен был уничтожить этих гадов, которые убивают детей. Тут дело в моих собственных ценностях.

Новый традиционализм

Это парадокс: с одной стороны, традиция, с другой — новая. Как так? Но это ситуация огромного количества современных людей. Впервые за всю человеческую историю почти никто, по крайней мере в модернизированной части мира, включая нас, социально не зависит от своей традиции, общины, веры отцов. Более того, разрушились или разрушаются и светские веры ХХ века — национализмы, коммунизм, теперь — демократия. Впервые обратиться к своей вере можно не в строю общества и масс, а индивидуально, в пределе — лично. И многие предпочитают не выбирать ее из набора мировых религий и сект, а вернуться к традициям своей культуры. Истоки могут быть разные — мусульманство, иудаизм, буддизм, христианство, — но «свои». Причем строить их приходится, в общем, заново.

В то сказочное время, когда в небе быстро убавляют яркость и на темнеющем фоне резко проступают фонари, Матвей и Настя Берхины выходят с детьми из Лефортовского парка и ждут трамвай №52. Дети устали и ведут себя тихо. Ванечка — год и четыре месяца — молча смотрит на мир из коляски. Тишка — три с половиной — грызет мягкий край лаваша, роняет его на землю, поднимает и снова грызет. И только Анечка — пять с половиной — ведет осмысленные беседы с родителями.

Настя следит за передвижениями номера 52 через смартфон, и через несколько минут он появляется в реальном мире. Забраться в трамвай с тремя детьми, коляской и велосипедом — целый квест, и водитель, понимая это, открывает дверь без турникета. Пассажиры холодно поглядывают на семью, а когда папа, к восторгу Ванечки, ведет его через весь трамвай к задней площадке, водитель ругается: чтобы папа Ванечку больше так не водил. Папа слушается.

Трамвай останавливается прямо напротив дома, семья выгружается, переходит дорогу, заходит в подъезд, заполняет грузовой лифт, поднимается на свой этаж и наконец оказывается дома. Все, кто молчал на улице, сразу начинают кричать.

— А-а-а-а! — требует маленький Ванечка, сидя в высоком детском стульчике у кухонного стола.

— Он уже понял, что если не кричать, его никто не услышит, — объясняет Настя.

Родители выставляют на стол все, что полагается в пост: картошку в фольге, винегрет, квашеную капусту.

— Ты что будешь, картошку или… — пытается узнать у Тишки папа, но его перекрикивают.

— Я во-ду, во-ду, во-ду! — кричит Анечка. — Или яблоко поем!

— Пап, пап! — кричит Тишка.

— Мам! Мам! — кричит Анечка. — Я не хочу! Я наелась!

Пользуясь случаем, Ванечка забирается на стол и колотит чашкой по тарелке. Чашку у Ванечки не отбирают. Наверное, когда в семье трое маленьких детей, это непринципиально.

Над столом висят три рисунка Анечки. На холодильнике — ранний рисунок углем: Матвей и Настя в юности, шесть лет назад. С другой стороны — более поздняя фотография: Матвей и Настя, Анечка и Тиша. Раз в год они делают один хороший кадр. Получаются вехи: до детей, с одним ребенком, с двумя, с тремя.

После ужина старшие дети убегают смотреть мультфильмы. Настя хочет заварить чай, но не может найти чайник. Вместе с Матвеем они вспоминают, есть ли у них другой, взамен того, что недавно разбился.

— Мы же купили кофе-пресс! — вспоминает Матвей.

— Да-а-а… — рассеянно соглашается Настя. — Куда же мы его дели?

Они смущаются.

— У вас есть время вечером попить чай, когда дети уже спят?

— Тот чайник, который мы грохнули, нам подарила наша крестная специально для этой цели. Говорит, когда детей уложите спать, заваривайте этот чайник — будете общаться, — говорит Матвей, и Настя смеется:

— Мы уже давно перешли на пакетики!

Кажется, свободного вечера у них давно не было.

Но чайник все-таки нашелся, чай был заварен, и чаепитие состоялось, несмотря ни на что.

Честно говоря, две православные семьи до Матвея и Насти нам отказали — по уважительной причине. Люди говорили, что в этом году очень тяжелая Страстная неделя, потому что Благовещение приходится на вторник. Так бывает редко, когда ранняя Пасха.

Матвей и Настя соглашаются.

— Ну, это вы нашли наименее православную семью! — смеются они.

— А что значит быть православной семьей?

Матвей сидит, умостившись между высоким детским стульчиком, столом и окном, сдвинув коленки и занимая совсем немного места в пространстве кухни.

— Ну это, мне кажется, не дискретное православие для православных, это какой-то… континуум.

По образованию Матвей инженер, но эти слова пристали к нему в магистратуре по психологии. Настя тоже инженер, но после рождения первого же ребенка ее «развернуло на педагогику».

— Мне кажется, тут есть два значения, — продолжает Матвей. — Если правильное понимание: кто правильно живет, тот и православный. Тот православный, для кого Евангелие — основа жизни в первую очередь. А вторая сторона — это приобщенность к этой обрядовой жизни, традиционной, которая для меня в большей степени спорна. Ну или неоднозначна.

— Па-а-ап! Пап! — кричит Ванечка.

— Открыть хочешь? Давай откроем. А тут пусто.

Ванечка успокаивается.

— Что значит быть православной семьей? — передает Матвей вопрос Насте, и он повисает в воздухе.

Наступает тишина.

— Да, но если обрядовость — только форма, то есть и содержание?

— Да! — выкрикивает Матвей. — Наверное! Ограничивать себя обрядовой стороной — это одно. А если говорить о православии как об ориентации на Евангелие, таком серьезном, глубоком и осмысленном, то это путь, на котором нет предела. Как сказать себе: «Да, я уже достаточно православный»? Вот в чем сложность! Можно сказать: «Да, мы православная семья, потому что мы постимся, ходим в храм и слушаем радио “Радонеж”». Но это, по моему мнению, не совсем то. А если сказать: «Да, мы православная семья, потому что Евангелие для нас — самое главное». То есть мы православная семья, потому что мы святые в конечном итоге? Кто может это о себе сказать? Поэтому вопрос, конечно, сложный.

— А разве быть православным — значит быть святым?

— В смысле, что если мы православная семья, Евангелие для нас — самое главное и составляет основу жизни, то это бесконечный путь, и ты никогда не сможешь сказать: «Да, я этого достиг». Ты можешь сказать: «Я в пути».

Дедушка и бабушка у Матвея не были верующими. Он с мамой и братьями стали первохристианами в своей семье. В семье у Насти тоже не было религиозной традиции. И хотя ее родители называют себя верующими в душе, первой в храм пришла Настя. В конце первого курса вуза Настя пошла в театральную студию и познакомилась там с Матвеем. В этой студии был и миссионер Миша Яковлев. Настя спросила у него, что и как, и с тех пор он стал ее подталкивать: «Настя, ну ты когда креститься-то придешь?»

— На каникулах я пришла в храм в первый раз, а там как раз алтарничал Матвей! Он мне подготовил купель. Наносил воды, как алтарник, подготовил крестины, не зная, что я буду креститься!

— Вы не знали, что будете его женой?

— Нет, конечно!

Современный человек не рожден внутри веры, его выбор не предопределен. Два-три поколения назад самой распространенной системой взглядов в нашей стране был атеизм. Православие было прошлым, православие было тенью. Почему эти молодые люди выбрали именно его? Предпочли всем философским системам? Не увлеклись чем-то новым?

— У меня не было сомнений, — удивляется Настя. — У меня был один пункт выбора. Мне как-то даже не приходило в голову ничего кроме. Все остальное не было для меня настолько сокровенным, особенным. Не могу сказать почему. Может быть, все-таки то, что родители, как они говорят, верили в душе? И все равно праздновали Пасху и Рождество?

— Для меня тоже вопрос религиозных поисков никогда не стоял, — говорит Матвей. — У меня родилась такая аналогия, как с женой. Почему я люблю свою жену? Не потому, что она самая прекрасная на свете женщина. Я не могу перезнакомиться со всеми на свете женщинами, чтобы узнать, какая из них самая прекрасная. Просто это моя жена. Она изначально — моя.

— Какое-то собственничество в этом звучит.

— Нет-нет, не в смысле собственничества! Это звучит патетично, но еще ассоциация — как русский язык. Может быть, есть более красивые языки, на которых я поговорил бы с великими поэтами. Но так я родился, русский язык — мой родной. Может, у меня склад характера такой, но у меня нет мысли о том, чтобы попробовать все и найти лучшее. Я знаю, что есть мое, и этим доволен.

Все это время Матвей и Настя ходят в один и тот же храм Ильи Пророка на Ильинке. Он маленький, и его можно не заметить, проходя по улице.

— Насколько глубоко вы включены в церковную жизнь?

— Не так глубоко, как хотелось бы. Дети полностью забирают время. То есть это уже совершенно другая жизнь, не та, которая была до детей. И поначалу меня очень сильно огорчало, что нет возможности присутствовать на всех службах, даже на значимых.

С тремя маленькими детьми стоять на службе нереально, а оставить их не с кем. Но у детей есть крестная, и она обещала отпустить Настю на одну службу перед Пасхой.

В соседней комнате Тиша и Аня смотрят мультфильмы, а рядом Ванечка сосредоточенно исчерчивает бумагу карандашом. Временное затишье, когда слышен шорох карандаша по бумаге. Ших-ших, ших-ших, ших-ших, ших. Тук-тук! — карандаш превращается в молоток.

— А сколько детей должно быть в семье? Волновал ли вас этот вопрос до брака?

— Он начал нас волновать после рождения третьего ребенка! — смеется Матвей. — Должно ли их быть… столько!

— Есть ли у вас на это какой-то взгляд?

Настя смеется тихо, в себя.

— Как-то все складывается само. Очень сложно подумать, сколько должно быть, а сколько не должно… Тяжело, конечно, с ними, но, с другой стороны, такая огромная радость. Сейчас вот Ваня подрастает, и мне уже кажется, что мне не хватает маленького ребенка!

Матвей слушает Настю отстранившись и обобщает за двоих:

— У нас были дискуссии по этому вопросу, — сдается Матвей. — Я работаю в благотворительности, и там это обсуждается: вот нарожают, надо подходить ответственно. Многие мои коллеги говорят тем, кто обращается к нам за помощью: «Как так? Надо понимать свое финансовое положение». И я не понимаю, как можно планировать эту сторону жизни, никак. Ну вот я даже пытаюсь представить — и не понимаю. Исходя из чего я должен принять такое решение?

— Это абсолютное приятие дает вам православие?

— Этот вопрос — кто на него может ответить? Мы пришли в православие, потому что мы такие, — или это православие нас сделало такими? Это уже не проверить.

Пять лет назад Матвей помогал в алтаре, читал на службах и постоянно был в храме, а сейчас служит раз в неделю и чувствует себя немного потерянным. Раз в неделю он старается вырваться, «взять какую-нибудь службу». Во время службы теперь его терзают мирские мысли: «лучше бы я это время провел с семьей» или «лучше бы я сделал какую-нибудь работу» — однако к концу службы они уходят, и Матвей чувствует, что все становится на свои места.

— Есть хорошее выражение — духовная практика. Это духовная практика, которая помогает… соотнестись, что ли, с Богом. Все это пение, много очень сложных текстов, которые на той скорости, на которой их произносят, просто невозможно провести через мозг, еще они на непонятном языке для нас. Наверное, в этом смысл. Соотнестись: есть я — и есть Бог. «Ходить перед лицом Божиим» — это еще ветхозаветное выражение. Наверное, в этом для меня смысл.

— Как вы думаете, почему сейчас это к вам вернулось, перескочив через атеизм бабушек и дедушек?

— Люди начинают возвращаться к идее, что не все постигается разумом, — предполагает Матвей.

— Советское время уничтожило очень много всего, и традиции семейные в том числе, — жарко говорит Настя. — И поэтому сейчас, не имея корней, люди возвращаются к прошлому. Ищут свои корни. Потому что невозможно быть подвешенным. Когда ты подвешен, то тебя мотает и качает, и происходят ужасные вещи.

Дети с воплями врываются в кухню, наперебой пересказывая мультик и заглушая родителей.

— Может, мы в силу возраста так думаем, потому что мы молодые, — говорит Матвей. — Для нас православие — религия, действующая здесь и сейчас. Я тут нашел свою старую дневниковую запись, перед свадьбой. В жанре проповеди сам себе рассказываю про смысл жизни. И там все про встречу с Богом, про Царство Небесное. И я понимаю, что я бы и сейчас написал все то же самое, только вместо «Царство Небесное» везде бы написал слово «счастье».