Если бы вещи могли говорить...
…это было бы страшно, вопервых, скорее всего, говорили б они нецензурно, а во-вторых, мы бы устали от постоянного бормотания, каждая вещь считала бы себя самой важной, чайник, например, считал бы, что он гораздо важнее кружки, потому что в нём сосредоточена суть жизни. Пусть вещи лучше молчат. Возможно, они разговаривают друг с другом, как делают это деревья, но мы их не понимаем. А если они заговорят по-русски, или по-польски, или по-немецки, представьте – вдруг на вас гаркнет шиповник... Это станет преддверьем хаоса. Хотя мир художника удивительный, он может так одушевить предметы, как это сделал Ханс Кристиан Андерсен. Или Гофман в «Золотом горшке» – у него предметы и овощи время от времени высказываются. Но разговаривающие вещи хороши только в сказках...
Детская комната
Однажды родители подарили мне трофейную игрушку – большого целлулоидного гуся, потом такие игрушки из-за лёгкой воспламеняемости были запрещены. Гусь был большой, зелёный, с красными лапками. А я часто наблюдал, как мама время от времени суёт какую-то снедь в духовку, и решил тоже что-нибудь приготовить – угостить моих домашних. Когда мама отвернулась, я сунул в духовку моего гуся. Через несколько минут раздался громкий хлопок из духовки, полыхнуло, и кухню наполнило облако дыма и отвратительный запах жжёной пластмассы.
Мой отец, зная, что я собираю гильзы, частенько приносил мне их с полигонов. Как-то раз он принёс с полигона увесистый пакет и, весело подмигнув мне, отправился на кухню. Сели мы в столовой за стол, и вдруг на кухне раздался чудовищный взрыв – вылетели все стёкла, разворотило печь, стены посыпались, а папа спокойно сказал: «Мишенька, я хотел тебе сделать особенный подарок». Этим «особенным подарком» оказался противотанковый снаряд.
Когда отец умер, после него осталась собака – золотомедальный боксёр, шашка, радиоприёмник (он обожал музыку, но только английскую и мексиканскую) – и всё, больше ничего. В память об отце я всегда ношу с собой бензиновую зажигалку, хотя я не курю. От мамы остался в воспоминаниях аромат духов «Красная Москва», фотографии, её замечательные дневники.
Советская помойка
В Петербурге я дружил с уникальным человеком, философом, искусствоведом Яковом Семёновичем Друскиным, идейным вдохновителем группы обэреутов. Удивительный человек с лицом средневекового аскета. Однажды мы с ним разговаривали ночью в его жилище – пустая комната, ветхий шкаф, заполненный старыми кассетами, несколько книг и больше ничего. Сидели мы на кухне в полумраке, и я увидел две тарелки – одну изогнутую, алюминиевую, вторую пластиковую, но из первых образцов пластика, почти чёрную. Она, видимо, стояла на кухне у горелки, и один её край обгорел, деформировался. Ещё висела дощечка для резки мяса, видавшая виды, искривлённая. Я сказал: «Яков Семёнович, вы мне не подарите или, может, продадите эти предметы?» Он поднял на меня огромные печальные глаза и спросил: «Зачем, они же совсем старые?» А я говорю: «Вот мне они очень нужны». Он отвечает: «Дарю». И я утащил эти тарелки с дощечкой к себе, они мне по сей день служат для моих натюрмортов.
Я рано начал присматриваться к окружавшим меня вещам. Мы жили очень бедно, и я всегда мечтал найти какой-нибудь кувшин XV века, чтобы рисовать брейгелевские формы с натуры. 60-е годы были удивительным временем, вы могли спуститься в подвал, где было свалено в одну огромную кучу утильсырьё, и найти колоссальнейшее количество старинных подсвечников, самоваров, мисок, медных чайников, ложечек, тарелочек – бедный люд нёс на вес своё фамильное добро, пьяницы из дома тащили всё, что могли. В этих магазинах всегда стоял запах старых мешков, гнили, обветшалости. Владели этими магазинами вторсырья старые евреи. Ты заходил внутрь, хозяин важно сидел перед огромными весами, на которых взвешивалась чья-то жизнь, память, он чистил всё принесённое, наводил лоск и потом продавал купленное за копейки уже за рубли. Так у меня в Петербурге собиралась коллекция интересных вещей. И вдруг это всё исчезло, потому что я был арестован в 71-м году, и условия моего изгнания были очень жёсткие – не прощаться ни с кем, даже с родителями, и никаких вещей, даже маленького чемоданчика, не брать с собой. На мне был армейский полушубок, в руках – пластиковый мешок. Что я хотел взять с собой в новую жизнь? Пожалуй, те две тарелочки и дощечку для мяса, подаренные мне Яковом Друскиным. Всё имущество я раздарил двум-трём самым близким друзьям, которым всё-таки сумел шепнуть, что уезжаю. Да, ещё были ножички с забавными ручками, но с абсолютно сточенными лезвиями. С ними произошла забавная история. Когда я проходил досмотр в аэропорту, всех пропустили, а меня нет. Приходят четверо в штатском, я подумал: «Ну, всё, заигрался, сейчас поедешь в места не столь отдалённые...» Причём страха не было, я жил в то время, когда моё пребывание на свободе в этой стране, в этом городе, в это время мне самому казалось незаконным. Мы были инакомыслящими, смотрели на мир совершенно иными глазами... Так вот, пришли эти четверо и стали искать, смотрят – по паспорту я улетаю навсегда, а у меня никаких вещей с собой, значит, я себе в ноздри или ещё куда-то напихал бриллиантов. Хорошо хоть не раздевали догола. Стали вспарывать мой картуз, потом заставили снять сапоги, шилом сверлили подошвы. Я спрашиваю: «Ребята, что ищете?» «Ищем то, что нужно, заткнись...», – говорят. Потом они полезли к моему жалкому пластиковому пакету, а там как раз была дощечка та самая, и там же лежали ножички (в то время в самолёт с ножичками можно было спокойно сесть). Они вынули всё это, смотрят,
ножички, дощечка, бумажки какие-то – я взял с собой любимые репродукции, – говорят: «Ты что, мясник?» Отвечаю: «Нет, не мясник, я художник, это для натюрмортов». И тогда они переглянулись между собой, один покрутил пальцем у виска: «Так он художник, всё понятно, ребята, уходим, а ты, парень, бери свои ножички-вилочки и чеши к самолёту, уже трап отошёл, беги, художник....»
И я побежал...
И прочие странности
Для советского человека фотоальбом являл собой особую, почти мистическую ценность. Когда началась перестройка, я получил фотографию одного из моих двоюродных дедов по материнской линии, она пролежала в банке, закопанная в землю, долгие годы, потому что в те времена за происхождение можно было получить срок. Фотографии были для нас ценностью – они нас всех связывали. Советская власть разделила семьи, я, например, был в той семье, где на поминках бывший белый офицер кричал: «Красная сволочь», а мой отец отвечал: «Белогвардейская гнида», вслед за этим шёл довольно серьёзный мордобой. Подобное было почти в каждой семье. Но также 17-й год нарушил родовую связь нельзя было вспоминать, что ты дворянского происхождения. Все становились пролетариями. При этом я часто замечал, что у предметов в нашей стране особая судьба, не такая, как у предметов во Франции или Швейцарии, где вовсе не было войн. Там предметы передавались из поколения в поколение, а нами было многое утрачено ради спасения собственных жизней. Поэтому искусство должно быть предельно серьёзным, мы пережили много трагедий и не имеем права забывать их.
Когда я приехал во Францию, у меня, кроме «друскинских» тарелок, нескольких ножичков и дощечки, ничего не было. Нужно было собирать новую коллекцию. И постепенно мастерская стала обрастать разными вещами. Сейчас в моём французском доме огромная библиотека – тысяча квадратных метров. Все деньги, которые я зарабатываю, чаще всего уходят на книги, потому что я занимаюсь идеей формы. Для меня изображение на фотографии значит больше, чем сам предмет.
Предметы с формой тоже имеют свою прелесть. Например, я собираю камни. Эта древняя культура существует в Китае, Японии. Попадаются экземпляры необычайной красоты, необычной формы, их стоимость иногда достигает 250–350 тысяч евро. Со мной произошёл однажды смешной случай: я был в Сеуле, зашёл в магазин и увидел красивые камни, они стояли на подставках. Я подумал: «Куплю всё». Спрашиваю у молодого корейца: «Сколько стоит этот камень?» «25 тысяч долларов», – слышу ответ. «А этот?» – «50 тысяч». Я с такими ценами на камни до этого ещё не сталкивался. Пребываю в недоумении, пытаюсь ему возразить – а корейцы очень вспыльчивые, – он тут же на меня разорался:
«Я в горах месяцами собираю эти камни...» Я говорю: «Успокойся, я сам художник, просто мне интересно...» Выяснилось, что он тоже художник, точнее, каллиграф по дереву, вырезает очень красивые печати, я даже купил одну из его работ. Зато теперь я сам собираю камни, листья, обточенные обломки деревьев и прочие странности. У меня есть коряга, которую я ни за какие деньги не продам, она для меня дороже чашки XVIII века, потому что сама по себе она совершенное произведение природы, своими причудливыми формами она способна вызвать восторг у любителя истинной красоты.
Недавно был в Абхазии, смотрю, валяется в грязи удивительного тёпло-жёлтого цвета лоскут ткани. Я взял на удивление всем, завернул в бумажку. Дома выстирали, цвет ничуть не изменился, и я поместил его в одну из специальных коробок, в которых живут всякие лоскутки, из них потом я делаю цветы. Постепенно из них всех рождается плоский букет, я его потом фотографирую и использую для работы в театре или для живописи. Ткани – это величайшее искусство, особенно важны цвета. Палитра старых тканей всегда очень богата тончайшими оттенками различного цвета. Когда делаю балеты, мы с женой Сарой все дни проводим в магазинах «ABC», где нескончаемые огромные фабричные пространства, ты идёшь длинными коридорами мимо рулонов тканей. Каждый раз удивляешься, какое богатство цвета хранят эти рулоны.
Отдельная тема для меня – сухие цветы. Кстати, в Европе и Америке есть культ засушенных цветов. Засыхают розы, их срезают, кладут на фарфоровое блюдо, оно стоит в доме, и как только начинается лёгкая сырость – дождь на дворе, – по странному закону природы эти засохшие цветы начинают источать божественный аромат. Если это, конечно, настоящие розы, которые пахли при жизни. Сейчас такие цветы редкость. Нам часто дарят розы на встречах. Это какие-то искусственные розы с полным отсутствием запаха, с грубыми листьями, я беру в руки стебель, делаю срез, а внутри тростниковые, белые прожилки, – ничего общего по структуре с настоящей розой. Лепестки шероховатые, будто покрытые вздувшимися венами. Нам есть с чем сравнивать, мы с Сарой у себя в замке выращиваем розы, которые благоухают. Настоящие увядшие цветы, красиво засохшие, обладают особой красотой, их цвет обретает тончайшие оттенки розового, тёмно- фиолетового, оранжевого.
Искусство куриной косточки
Когда-то мне посчастливилось быть в хороших отношениях со скульптором Генри Муром. Мы работали в одной галерее. Я бывал у него в секретных мастерских, где рождались его знаменитые большие скульптуры. Однажды он выловил в супе куриную косточку, воткнул её в пластилиновую подставку, приделал головку на булавке, потом отлил в гипсе, отточил, увеличил, увеличил, увеличил... И сегодня это двенадцати метров в высоту одна из красивейших абстрактных скульптур, которая изображает женщину в повороте. И мало кто знает, что он выловил её в тарелке с супом. У художников особый взгляд на предметы.
Нелепости
Свои проклятия я регулярно посылаю современным дизайнерам всех мастей, особенно когда вижу уродство оформления нынешних отелей. А так как мы с Сарой много путешествуем, это всё постоянно мелькает перед нашими глазами. Мороз по коже от этих отвратительных геометрических форм, кроме прочего много просто нелепостей, в каждом отеле какое-то таинственное, почти космическое сооружение, именуемое душем, в которое ты должен вступить, чтобы помыться.
Если говорить о предметах, которые можно ненавидеть и которые мешают нам жить, для меня это выключатели. Невозможно понять, как они работают. В номере отеля выключаем общий свет, хотим оставить лампу, тут же погружаемся с Сарой в полную темноту, тыкаем в кнопки – никакого результата, вдруг каким-то замогильным светом освещается что-то под кроватью – портал в иной мир. Ещё я проклинаю телевизоры, в них столько нагромождено! Случайно нажал какую-то кнопку на пульте, всё отключилось, передаю Саре пульт управления «космического корабля», на экране появляются чудные схемы, графики. Ужас. А мне всего-то надо было сделать экран не длинным, а широкоформатным.
Или ещё. Во Франции я беру чашку для кофе, у любой чашки есть ручка, а у ручки – отверстие, куда продевается палец, чтобы держать чашку. Логично? Большая чашка для кофе передо мной, но вместо ручки – лягушачья перепонка, сделанная из фарфора, а посередине миллиметровая дырочка, в которую я мог бы просунуть палец, только если бы был троллем или гномом. Я беру чашечку за эту плоскость, мне начинают наливать кофе, и автоматически чашка опрокидывается, кофе льётся мне на колени. Это называется модный дизайн. Ты берёшь чайник, хочешь налить себе чая, но струя льётся куда угодно, только не тебе в чашку, потому что неправильно сделано горлышко. Оно противоречит законам физики. А я знаю, что такое правильные горлышки чайников, потому что занимаюсь старым фарфором.
Сегодня мы живём в мире уродливых, неудобных вещей. Раньше всё было разумно и красиво.
Cтиль от Шемякина
Моя одежда – это не имидж, это просто то, в чём удобно жить в деревне. Мы живём там уже лет тридцать. Этот костюм имеет большое преимущество перед всеми другими – в нём огромное количество карманов, если я начну сейчас выкладывать всё, что в них находится... Мои портки и жилетка весят несколько килограммов. Карандаши, ручки, ножички, записные книжки, книжки, которые я могу читать по десять лет и всё время делать пометки.
Если бы дом захотел обо мне рассказать...
...это было бы скучно. Я же всё время в работе. По сути, весь мой замок – это громадная мастерская. На первом этаже у нас библиотека, где книги по детской литературе, я всем этим увлекаюсь, поскольку иллюстрирую детскую прозу. На втором этаже – моя личная библиотека, где книги по графике и кино. На третьем этаже ещё одна библиотека, необъятная, стеллажи от пола до потолка, тысячи книг – философия, поэзия, литература современная, литература старинная. Конечно, в нашем доме есть полтергейсты, но они незлобные, любят иногда подшутить над Сарой, только моя сестра считает, что они к ней относятся плохо. Она – медсестра высшей категории, семь лет проработала, провожая умирающих в старинных замках, и неоднократно сталкивалась с духами всерьёз. Раньше она была скептиком в таких вещах, но теперь без Библии и бутылки со святой водой в замки не входит. Она очень чувствительная к параллельному миру. А у нас с женой отношения с призраками довольно мирные – иногда играет музыка, слышны голоса, ничего страшного. Правда, нескольких рабочих мы потеряли. Однажды прихожу домой, у них Библия на табуретке и свечи зажжены, а раньше водочка была и закуска. Спрашиваю: «Что случилось?» Говорят: в мастерскую, где они работали, зашёл кот, большой, рыжий, походил вокруг работ, которые они увеличивали, посмотрел и сказал человеческим голосом: «Ай-я-яй». И ушёл. Мне смешно, а они трясутся: «Кот говорит человеческим голосом». Дело в том, что кот действительно есть, большой, рыжий, но умер его хозяин, Женя Ессаулин, известный художник, он любил всё критиковать. Я говорю: «Так это Женька к вам зашёл, пошутил над вами, ничего страшного». Нет, они на следующий день уехали. К тому же в этом замке, до того как мы въехали, был дом для ущербных детей, и у нас один здоровенный американец, 1.90 ростом, работал в подвале. Вдруг выбегает и с ужасом кричит: «Я не буду у вас работать!» Выясняется, что он услышал злые детские голоса. И в него полетели маленькие камушки. Любой дом имеет свои особенности, поэтому мы с Сарой 15 лет искали свой дом – входили внутрь и, если было тяжёлое ощущение параллельного мира, тут же уходили. А вот в этот мы вошли и поняли: «Это наш дом».
В Петербурге мы живём в Толстовском доме, раньше там были коммунальные квартиры. Ночью всегда тяжко, потому что ты ложишься и вдруг раздаётся: «шлёп», «шлёп», «шлёп»... Потом где-то скрипнет дверь, иногда возникают запахи, будто мимо тебя прошла бабушка в старой линялой кофте и с давно немытыми подмышками. Да, всё это есть – отпечатки параллельного мира, иногда пространство ломается, и все эти призраки проявляются. Хочу вызвать священника, говорят, это помогает.
У человека XXI века всегда под рукой...
…должен быть пистолет. Придёт время, когда каждая нормальная семья будет вынуждена вооружаться из-за наступления той биомассы, о которой, как о грядущем бедствии, писали почти все самые крупные фантасты-футурологи. Эта биомасса в конце концов и погубит всё человечество. Вы знаете, что мусульманами-радикалами собор Парижской Богоматери внесён в списки мировых сокровищниц, которые должны быть уничтожены? Страсбургский собор они уже несколько раз пытались уничтожить как символ христианской религии. В этом же списке Эйфелева башня как символ Европы. И не только она.
А потом произойдёт самое страшное – будет попираться человеческое достоинство. Хотя во мне борются два начала – пессимистическое и оптимистическое. Первое я уже озвучил, а второе состоит в том, что природа наша всё-таки найдёт баланс в той сложной ситуации, в которой мы оказались. Мы, разрушающие природу ежедневно, будем одёрнуты ею. В своё время в Европе была испанка, потом чума с холерой, сегодня неожиданно проснувшийся вирус Эбола. Думаю, наши учёные-генетики изобретут нечто, что мгновенно зачистит половину населения планеты Земля. Это, конечно, будет страшно и приведёт к ужасным последствиям, по сравнению с которыми водородная бомба покажется детской забавой. Или произойдёт взрыв в одной из исследовательских лабораторий, например, в штате Невада, там даже поставлены воздушные заграждения, чтобы не дай бог опасные микрочастицы не попали в воздух, – массовое уничтожение огромного количества людей произойдёт в считанные секунды.
Мир может погубить любопытство учёных. А может, к власти придёт какая-нибудь особая организация, но это из области фантастики Герберта Уэллса – таинственные мудрые старцы, которые возьмут мир под свой контроль. Можно ещё вспомнить Айзека Азимова и его «Конец вечности», где герои разрушили вечность, потому что считали, что человек не вправе вмешиваться в естественный ход вещей и что-то конструировать.
А мы-то всё время только этим и занимаемся – конструируем: новые фрукты, новые формы в искусстве, новые принципы человеческих взаимоотношений. И хотим жить вечно. А надо ли?
1.0
60.00
