На ее счету около сорока кинокартин — а дрожала она перед спектаклем для особенных детей. Больше всего она боится потерять себя, а родители детей с серьезными заболеваниями спасают ее от этой потери. Наш разговор — с актрисой Юлией Пересильд.
— Юлия, одна из острых тем в сегодняшнем медийном пространстве — тема оскорбления чувств верующих. И нередко она возникает в связи с постановками в театре и кино. Что Вы об этом думаете?
— Вы знаете, я родом из Пскова, и мне посчастливилось с самого детства встречаться с людьми настоящей церковной жизни: бабушка часто брала меня с собой, когда ездила по святым местам, и я общалась со старцами Печерского монастыря, была у протоиерея Николая Гурьянова на острове Залит, у меня есть знакомые псковские священники, которых я считаю своими друзьями, поэтому я немного «избалована» такими людьми.
Меня очень беспокоит, что мы сегодня говорим не о главных вещах, которые в действительности должны волновать христианина. Я часто вспоминаю, как отмечалась Пасха в моем детстве. Это было что-то очень тихое, не кичливое, не показное, но при этом исходящее из глубинных переживаний души. И с тех пор у меня сохранилось ощущение веры как чего-то очень хрупкого, хрустального, что нужно стараться беречь. Поэтому я даже не представляю, что кто-то мог бы оскорбить мои чувства… если это не я сама.
Если говорить о религиозной дискриминации, о хулиганстве в храме, о намеренном срыве богослужений — то я понимаю, о чем здесь речь. Но в дискуссиях, касающихся театра и кино, термин «оскорбление чувств верующих» у меня продолжает вызывать вопросы.
И мне грустно оттого, что мы не умеем слушать друг друга, не умеем договариваться. Если возвращаться к театру, посмотрите — ведь каждая пьеса Чехова об этом…
— Да, я читала Ваши интервью, где Вы говорите: наша трагедия в том, что мы так же, как и герои Чехова, прекрасно говорим, но очень плохо слышим.
— Именно. Когда я играла Машу Прозорову в «Трех сестрах», Андрей Кончаловский, режиссер спектакля, просил нас обратить внимание на монологи: все герои говорят параллельно, невпопад, не обращая внимания друг на друга. А что сейчас происходит, например, в социальных сетях? То же самое! Человек пишет одно, а в комментариях ему отвечают что-то совершенно другое. А в реальной жизни — много ли настоящих диалогов? Мы все время находимся не с другим человеком, а с самими собой, у нас постоянно готовится своя собственная речь.
Для меня Чехов — это русский-прерусский автор, потому что вся эта тоска, болтовня и желание больше говорить, меньше делать, невключение в проблемы своих близких и при этом погруженность в собственные проблемы — это на сто процентов про нас. У кого-то что-то случилось, а мы: «Что это? Струна лопнула?» — но сделали вид, что нас ничего не касается.
Я сейчас говорю в том числе и про себя: слушать и слышать — это очень сложно. Этому надо учиться, и мне кажется, мы часто забываем, что вот такие умения — это вообще-то труд. Это работа над собой, а не данность.
— А кого Вам бы самой хотелось слушать?
— Если продолжать тему веры, то в Пскове у меня есть знакомый священник, отец Андрей. Это человек, которого мне хочется слушать всегда. Я помню, как с ним познакомилась: в палисадничке около его церкви была очень неформальная обстановка, бегали, шумели дети. И как-то ненароком, за чаем, отец Андрей начинает разговор о том, кто такие волхвы и почему они пришли. И вдруг я слышу очень живую, очень трогательную историю: почему зажглась звезда в Рождество, почему Христос родился в хлеву… Отец Андрей прекрасно находит общий язык с детьми, им было весело, они смеялись. А я, человек, читавший Библию, все слушала его тихо и вдруг поняла, что как-то не так себе это представляла: в моей голове Рождество рисовалось очень торжественным, очень пафосным событием, и мне тогда было очень сложно эмоционально подключиться к тому, что говорил священник. Лишь позже я осознала, как верно — и по форме, и по содержанию — он умеет рассказывать о сложных и глубоких вещах.
Слушая меня, отец Андрей учил меня разговаривать с Богом. Помню, когда у него на исповеди я начала напряженно перебирать грехи, пытаясь досконально вспомнить все-все-все, отец Андрей остановил меня и сказал: «Ты прежде всего скажи мне, что тебя мучает, с чем жить не можешь. Сосредоточься на этом. Грехов-то мы каждый день совершаем много, а какие грехи тянут вниз, с чем дальше не можешь идти? И только потом говори про другие вещи». Для меня это были очень важные слова, отец Андрей дал мне хорошую прививку от формализма, особенно когда речь идет об исповеди и причастии. Такое отношение к человеку, как у отца Андрея, для меня — пример настоящей христианской любви.
— А среди светских людей, кто по своему отношению к людям, по умению слушать для Вас является образцом?
— Возможно, не все читатели «Фомы» знают имя латвийского режиссера Алвиса Херманиса. Он поставил в Театре наций замечательный спектакль «Рассказы Шукшина» о советских деревенских жителях 1970-х годов. И он сказал нам, актерам, одну вещь, которую я запомнила и которая меня поразила: «Я знаю, что вы хорошие московские артисты. Пожалуйста, не удивляйте меня никакими профессиональными “фишками”, я знаю, что вы умеете всё. Пожалуйста, просто посмотрите на фотографии этих людей, вспомните тех, кого вы видели в этом селе (а мы ездили в места действия шукшинских рассказов). Подумайте о них, почитайте о них — и просто попробуйте их полюбить».
Большой пример для меня то, как любит людей Чулпан Хаматова. Именно благодаря ей я стала заниматься благотворительностью, стала попечителем фонда «Галчонок», но дело даже не в этом: я просто вижу, как сильно и искренне она любит ближних и как отдает своему благотворительному фонду всю себя.
Очень слабые сильные женщины
— Вы сыграли главную роль в фильме Сергея Мокрицкого «Битва за Севастополь» — роль Людмилы Павличенко, снайпера по прозвищу Леди Смерть, убившую 309 немцев. Как готовились к этой роли?
— Я много общалась с Юрием Падалко, историком из Севастополя. В Севастополе долго жил Сережа Мокрицкий, целые дни проводил в архивах. Мы знали о Людмиле Павличенко массу всего: например, сохранились даже списки вещей, которые она брала с собой в тот или иной бой. Мы знали все, что лежало у нее в сумке, знали, сколько у нее было патронов, и прочее, прочее.
— Вы знали все, что лежало в ее сумке, а все ли Вам было понятно в ее личности?
— Наверное, всё здесь понято быть и не может. Безусловно, всегда нужно знать, что художественный фильм, даже основанный на реальных событиях, — это не целиком документальная история, а все равно видение художника.
Родственники Людмилы Павличенко, к примеру, рассказали нам, что она была юмористка. И действительно, я читала письма, которые она писала сестре с войны, они все пропитаны смешливыми интонациями: «Ты там посмейся, а мы здесь за тебя покурим». Мне кажется, что ее юмор, горький, на все темы, — это юмор человека, пережившего страшные вещи.
В фильме мы этот юмор убрали, потому что нам было важно другое. Моя героиня ушла на войну солдатом, даже немножко пацаном, который хочет и готов воевать. А вернулась оттуда — женщиной, которая больше не может справляться с тем, что каждый человек, в которого она влюбляется, погибает. Нужно понимать, что в войне участвовали не какие-то железные дровосеки, не люди со стальными нервами. Подвиги, которые мы сегодня прославляем, приходилось совершать таким же людям, как и мы. И этим людям было на войне тяжело и страшно — хотя внешне это может быть и незаметно.
С одной стороны, мы с режиссером Сережей Мокрицким договорились, что я не буду играть никаких эмоций. Потому что снайперы — это люди особого рода, у них словно бы нет эмоций. Представьте человека, который должен сутки пролежать, не поднимаясь, не шевелясь, без воды! Не может такой человек заплакать, а потом сразу засмеяться: здесь наши актерские приемы и наработки неуместны. Это совершенно иная психофизика, это люди, которые не вздрагивают и даже, наверное, могут не моргать от звука выстрела. Все, что они переживают, — у них внутри.
Но, с другой стороны, я всегда пытаюсь в сильных людях искать слабость, а в слабых — их сильные стороны. Для меня было важно показать, что Людмила Павличенко — да, сильный и волевой солдат, но в первую очередь она — человек. На ее счету больше трехсот смертей: она все делала правильно, она защищала Родину от врага — но разве может такое пройти бесследно для души, для психики человека? Разве можно после этого остаться сильной? Я в это очень слабо верю.
— Недавно в своем «Инстаграме» Вы делились впечатлениями о фильме «Рай» Андрея Кончаловского: «Миллион вопросов, которые не дают теперь ни спать, ни есть». Вы для себя нашли ответы на эти вопросы?
— На эти вопросы невозможно найти ответы. Почему один человек убивает другого? Почему мне сказали, что этот человек мой враг, и я в это верю? И почему я иду и завтра его убиваю?
В фильме меня поразила сцена, когда молодой немец говорит своему другу по университету, вместе с которым они когда-то зачитывались Чеховым, а теперь служат в фашистском концлагере: слушай, ты же любишь Чехова? Мы же с тобой по нему работу писали, мы же его боготворили.
Представляешь, здесь, в одной из этих печей недавно сожгли Дуню Эфрос, бывшую невесту Чехова. И мы тоже имеем отношение к этому. Мы что, и Чехова так же сожгли бы? У нас что, вообще нет ничего святого? Мы же сейчас убиваем то, что мы любим! А кто нам сказал, что мы должны убивать?
И тут же есть правда другого человека, который отвечает за исполнение приказа о сжигании трупов в этом концлагере: вот они, идиоты инженеры, чего они печки так сделали, ведь они не прогорают до конца, и везде запах трупный стоит! Нас просят: «Жги, жги», — так сделали бы печки нормальные, мы бы и работали как следует. Это говорит человек, сжигающий трупы сотнями. Вдумайтесь, а ведь речь идет про людей!
И, конечно, тот момент в фильме, когда немец говорит героине Юлии Высоцкой, что готов забрать ее из концлагеря с собой, и она вдруг встает на колени, обнимает его и говорит: да, да, я все поняла, все поняла, вы и есть высшая раса… Это очень страшно!
И после таких фильмов думаешь: Боже мой, какой ужас, ведь это был такой ад! Неужели это может быть снова? Человечество хоть чему-нибудь учится?
«Вопроса “за что” не должно быть»
— Юлия, Вы в прошлом году нигде не снимались. В чем причина?
— Я нигде не снималась, потому что целый год посвятила работе в благотворительном фонде. Потому что возник благотворительный спектакль «Стиховарение», фотопроект «Люди и птицы» и многое другое, над чем надо было много работать. Но это не было какой-то жертвой: мне действительно было очень здорово и интересно.
Я об этом когда-то уже говорила — для меня очень важно не разочароваться в себе. В себе как в творческом человеке я разочароваться не боюсь, а вот если я вдруг пойму, что не могу сопереживать чужому горю, что перестаю замечать в людях образ Божий, что они для меня просто функции: так, это — мой директор, это — мой парикмахер, это — няня моих детей, а на то, что происходит в их жизни, мне, в общем-то, наплевать, — вот от этого мне будет очень страшно. Понятно, что все мы не святые и бываем в отвратительном настроении, но я говорю о другом.
Мне кажется, что в нашем ритме жизни надо почаще останавливаться и спрашивать себя: «Так-так-так, это я ли? Я ли это?» Потому что, как только люди становятся для тебя функциями — мне кажется, это конец. И обратно вернуться очень сложно.
В этом смысле фонд мне очень многое дает. Это самое сильное лекарство от эгоизма, от непонимания смысла жизни. Когда я вижу глаза матери, которая 24 часа сидит с ребенком, с которым тяжело пробыть 2 часа, и при этом она красивая, ухоженная, улыбающаяся, она верит в чудо и в добрых людей, депрессивные мысли уходят просто в секунду. Потому что ты сама себе говоришь: «Ты с ума сошла? Какая потеря смысла жизни? Посмотри, люди улыбаются в таких тяжелых ситуациях, а ты ноешь просто из-за какой-то мелочи!»
— Вы уже сказали, что в «Галчонке» Вы оказались благодаря Чулпан Хаматовой…
— Да, «Галчонок» — это маленькая веточка от ее фонда «Подари жизнь». Чулпан просто однажды сказала мне: «Я не знаю, говорить тебе или нет… В общем, тут есть один фонд… Но подумай сто раз, прежде чем ты на это решишься». Но я сразу же сказала «да», потому что к тому моменту я уже чувствовала, что мне это очень нужно, что я созрела для такой работы.
— «Галчонок» — такое трогательное и по-матерински теплое название. А как оно возникло?
— Первым директором фонда «Подари жизнь» была Галина Чаликова, в нашей стране она первопроходец в благотворительности для онкобольных детей. Вместе с Чулпан они буквально выносили фонд на своих руках. Галя Чаликова помогала всем, кто к ней обращался, в любое время суток, и получилось так, что собственную онкоболезнь — то же заболевание, от которого она спасала детей, — она запустила. Но у Галины всегда была мечта создать фонд, который помогал бы детям, которыми сейчас мы и занимаемся — с органическими поражениями центральной нервной системы. Онкобольные дети требуют очень больших вложений прямо сейчас — и поэтому на таких ребят, как наши, у «Подари жизнь» денег не оставалось. Фонд, о котором она мечтала, удалось создать, и он получил название «Галчонок» — в честь Гали Чаликовой.
— Есть ли какая-нибудь история из жизни фонда, которая запала Вам в сердце?
— Есть несколько историй, которые просто вышибали меня из колеи, но мне их неловко рассказывать, потому что это касается внутренней семейной жизни людей. Я расскажу в общем: нашему фонду очень часто приходится помогать матерям особенных детей, которые воспитывают их в одиночку. В большинстве случаев мужья, либо узнав о том, что ребенок родился нездоровым, либо столкнувшись с какими-то первыми трудностями, уходят и просто обрекают женщин на крайне тяжелую жизнь. А бывает и так, что оба родителя странным образом куда-то исчезают, и ребенком занимаются бабушки или какие-то родственники, которые вдруг не разрешили отдать этого ребенка в детский дом. Бывают страшные истории, когда ребенка воспитывает бабушка, и вдруг она умирает. Или даже так, что родители заканчивают жизнь суицидом… не знаю, нужно ли говорить эти страшные вещи. Но не бывает такой истории, чтобы ребенок просто был болен и ему просто нужно было бы помогать. Как правило, у тех, кто к нам обращается, уже все непросто.
— Вы пытались найти для себя ответ на вопрос — за что? За что этим детям такие диагнозы? За что их родителям такие тяготы?
— Это страшный вопрос — «за что». Не знаю. Мне кажется, этого вопроса не должно быть у тебя, потому что иначе ты начинаешь становиться злым, завистливым, начинаешь кого-то ненавидеть. Но что совершенно точно — чье-то горе или трудное положение дает нам замечательную возможность помогать. Без всяких вопросов и ответов — просто делать добро, чтобы в мире было меньше зла. Недавно врач объяснял мне, что такое микрофлора кишечника, он сказал: плохие бактерии очень живучие, их ничем не убить, а полезных бактерий все время мало, они все время гибнут и гибнут.
Невозможно убить плохие бактерии, но если хороших будет много, то микрофлора наладится. То же самое и в нашем мире: ну как ты будешь бороться со злом? Оно всегда сильнее, хитрее и изворотливее. Но мне кажется, если безостановочно, несмотря ни на что, совершать добро, трудиться в этом направлении, то ситуация пусть и не наладится, но хотя бы нейтрализуется. Изменить весь мир не получится, но тот его участок, где живешь ты, — можно.
— Мы много говорили о тяжелых вещах, а какой момент из работы в фонде для Вас самый радостный?
— Здесь каждый день — радостный. Все наши дети делают меня счастливой. Многие из них вдруг могут совершить неожиданные успехи. Одно из больших событий «Галчонка» — это ежегодный инклюзивный фестиваль «Галафест». Прошлым летом мы провели уже третий фестиваль, и мне было так приятно, когда ко мне подошел один человек и сказал: «Что-то я не понял, а особенные-то дети были?» Я говорю: «Вообще-то полный парк особенных детей! Но это очень здорово, что вы перестали маркировать: вот это особенные дети. В этом и была наша цель».
Телеведущий Митя Хрусталев, который вместе со мной является попечителем «Галчонка», как-то сказал: «А разве дети бывают обычными? Есть дети особенные и очень особенные». И кто из них более особенный, очень сложно сказать!
Невероятную радость я испытываю от нашего благотворительного спектакля «Стиховарение». Для меня важно, чтобы благотворительность была живой, веселой и креативной. Потому что, если еще и говорить про наших детей грустно, с протянутой рукой: «Дайте нам денег хоть за что-нибудь, мы помогаем детям», — это будет просто ужас и мрак. «Стиховарение» — это полноценный детский спектакль, который мы показываем в лучших театрах Москвы. Помимо того, что вы видите на сцене лучших артистов, которые вообще-то давно уже не играют в детских спектаклях, вы берете с собой детей, друзей, и понимаете, что деньги, которые вы заплатили за билеты, полностью пошли на помощь детям. И своим детям вы это объясняете. Такая идея меня лично очень захватывает.
Как правило, часть билетов на «Стиховарение» мы отдаем особенным детям. И однажды у нас был спектакль, где был полный зал таких деток. Мы тряслись как осиновые листы, потому что особенные дети требуют особенного внимания, особенной атмосферы. Но спектакль прошел потрясающе, дети хохотали — вот я сейчас вспоминаю, и у меня даже мурашки по коже. А самое главное, что после спектакля мы вывели шестерых детей на сцену, и они прочли стихи. Не с первого раза, конечно, с помощью мамы. Но вы представляете, что такое для особенного ребенка прочитать стихотворение на сцене? Это геройский поступок. А прочитать, когда перед тобой в огромном зале театра «Современник» еще и 400 человек… Но дети настолько нам поверили, что смогли это сделать.
— Удовлетворение от работы в фонде и удовлетворение от работы в театре — для Вас это разные вещи?
— Если говорить про мою работу в театре, то, например, в Театре наций я играю в спектакле «Фарс-мажорный концерт», который когда-то придумали мы сами, наша актерская команда: я, Павел Акимкин, Артем Тульчинский, Рома Шаляпин — то есть мы стали режиссерами этой истории. Три года мы играли этот спектакль, и вдруг, в какой-то момент решили его полностью переделать. Придумали новые номера, Паша разучил с музыкантами новые песни, добавилась еще целая орава блестящих музыкантов — и счастье от этого неимоверное. Здесь, в этом театре, у нас есть полная свобода творчества, как мы об этом когда-то и мечтали. Мне кажется, что удовольствие от работы в театре именно в этом: в свободе, в том, что ты выходишь на свою любимую сцену, а рядом с тобой твои любимые люди, которых ты считаешь самыми талантливыми на свете. Это не удовольствие от самой себя, это удовольствие от процесса, когда ты пашешь, пашешь, пашешь по 20 часов… Но все эти 20 часов тебе очень интересно.
И в фонде, в общем-то, происходит то же самое. Фонд — это еще одна часть моей жизни. Безусловно, есть моя собственная семья и мои дети, безусловно, есть профессия. Но «Галчонок» — это еще третий коридор, который для меня сейчас открылся. Я никогда ничем подобным не занималась, эта работа забирает у меня много энергии, и бывает ощущение, что просто ноги не идут и голова не думает. Но быть с детьми, помогать им — для меня это настоящая радость, которая сильнее любой усталости.
Справка «Фомы». Юлия Пересильд
Родилась во Пскове. С детства мечтала стать актрисой. После школы поступила на факультет русской филологии Псковского государственного педагогического института, но, проучившись всего один год, поехала в Москву и поступила в театральный вуз. Окончила Российский институт театрального искусства — ГИТИС. Сотрудничает с различными театрами Москвы. Лауреат многих театральных и кинопремий. В ее фильмографии около 40 картин, среди них: «Край», «Пять невест», «Палач», «Битва за Севастополь», «Таинственная страсть», «Людмила Гурченко» и многие другие.
Юлия — член попечительского совета негосударственного благотворительного фонда «Галчонок», созданного для помощи детям с органическими поражениями центральной нервной системы.
0
150.00
