Темперамент и способность к перевоплощению сделали Тома фаворитом режиссеров. Он сыграл исчадие ада – врага Бэтмена, самого кровожадного из британских преступников XX века, отчаянного авантюриста начала XIX и предателя в безжалостном Новом Свете, имперского штурмовика в вышедшем в середине декабря продолжении саги «Звездные воины». Но Харди не похож на своих героев. Например, сам актер считает, что он, возможно, даже несколько хуже.
сли бы не его ярко-красная короткая стеганая куртка, можно было бы подумать, что он стремится остаться незамеченным. Черные джинсы, черные ботинки из велюра, черная рубашка поло с длинными рукавами, скрывающими его знаменитые татуировки. Этот человек среднего роста, лишенный жестикуляции и оживленной мимики, с внимательным взглядом и вежливой сдержанностью, явно не хочет привлекать к себе внимание. Оно и понятно: после ролей в «Бронсоне», «Темном рыцаре» и «Выжившем» внимания ему уже достаточно. Но и звездной социофобией Том Харди не страдает: мне назначена встреча на террасе отеля Bingham в Ричмонде-на-Темзе, лондонском районе, где он вырос и живет. На террасе, несмотря на прохладную осеннюю погоду, потому что в помещении ресторана с его электронной трубкой нельзя.
Нас окружает элегантность 20-х годов прошлого века, прекрасная живая изгородь и искусно запущенный сад отеля. Во всем тут чувствуется староанглийское спокойствие, размеренность бытия… И я задумываюсь о вкусе человека, выбравшего это место для встречи с журналистом. Это совсем не тот герой необузданных страстей, которого мы видели на экране.
Правда, коллеги рассказывают, что нелицеприятные мнения о фильмах с его участием Харди принимает на свой счет. Мол, он не раз заводился от неудачного вопроса и резко прерывал даже пресс-конференцию, не то что интервью. Советуют быть с ним осторожнее, но при этом не знаешь, что может вывести его из состояния вежливой благожелательности, с которой он обычно начинает разговор. Хотя соображения об осторожности мне, если честно, чужды: зачем вообще брать интервью, если не можешь задать вопросы, которые тебе кажутся важными? Если тот, кто согласился на интервью, обижается, что ему, видите ли, задали неправильный вопрос?
Я смотрю на его вызывающе красную куртку и поступаю как бык на корриде — бросаюсь в бой.
Psyсhologies: Том, а почему вы иногда отказываетесь отвечать на вопросы и так резко на них реагируете — неожиданно заканчивая разговор? Это вопрос имиджа? Но ведь резкое завершение, скажем, пресс-конференции для имиджа куда хуже…
Том Харди: Вы имеете в виду какую-то конкретную ситуацию?
Да. На пресс-конференции «Легенды» в связи с одним из ваших героев (по фильму он гей) журналист задал вопрос о вашем собственном гомосексуальном опыте, и вы…
Вы хотите задать этот вопрос еще раз?
Нет, я хочу понять, почему вы так остро отреагировали, хотя до этого вполне открыто говорили на эту тему.
Вот именно — до этого. Лет за пять. Вы допускаете, что мы можем на разных этапах жизни по-разному оценивать свой опыт и позволить себе эту слабость — более не хотеть говорить о нем?
Знаете, нет. Не допускаю. Для меня что было, то было, и нечего уклоняться.
А я считаю, что человек вправе закрыть тему личного прошлого. Особенно если тот опыт не был полезен. Недавно я читал книгу одного русского писателя, почти два деcятилетия он был заключенным ГУЛАГа. Его книга — рассказы восставшего из ада. Описание абсолютного зла (по всей видимости, Харди имеет в виду «Колымские рассказы» Варлама Шаламова. — Прим. ред.). И он пишет, что это был мучительный, но бесполезный опыт. Этот опыт, полученный в ГУЛАГе, в нормальной жизни не просто не нужен, а вреден. Я, конечно, не сравниваю свое прошлое с ГУЛАГом, но мои юношеские эксперименты, разные виды бунта, способы неосознанного самоуничтожения… Это ненужный опыт.
Но есть мнение, что именно личному опыту вы, возможно, обязаны уникальным даром воплощать на экране зло…
Однако в «Дюнкерке» я точно добро — летчик-спаситель… И в «Табу» я противоречив, но определенно на стороне добра…
И все-таки ваш герой практически всегда существует в обстоятельствах трагедии, как минимум драмы…
Правда в том, что я действительно заглянул в бездну. И довольно долго в нее смотрел. Теперь бездна иногда, возможно, выглядывает из меня — по Ницше.
Алкоголизм. Крэк. Годами. Я шел в Лос-Анджелесе на встречу с Джоном Ву, великим режиссером, это был мой шанс тогда.
Но очнулся на следующий день рядом с голым мужчиной, которого не знал. И с котом на груди, с которым тоже не был знаком.
Мой первый брак распался из-за виски и кокаина (с продюсером Сэйрой Уорд Том развелся в 2004 году. — Прим. ред.). Однажды, после особенно зажигательной крэк-вечеринки, я очнулся на полу в луже крови. Тогда я и сдался в лечебницу — тот «я» был противен уже мне самому, даже я уже не находил ему оправданий. Именно противен.
Понимаете, когда начинаешь пить, ты свободен от зажима и весел — можешь разговаривать с девушками, наконец кажешься себе интересным… Но в какой-то момент ты падаешь, в прямом и переносном смысле. И это может быть концом.
Я оказался в лечебнице, когда ясно увидел этот конец, — лет через 15 после начала приключений, экспериментов с сексуальностью, наркотиков. Мне стало понятно, что вот этот экспериментатор на самом деле не я: а настоящий я однозначно гетеросексуален и однозначно не собирался подыхать в луже крови. Но экзистенциальная бездна мне знакома.
Извините, но как человек из такой благополучной среды, как ваша, — отец значительное лицо в индустрии рекламы и известный драматург, мама — художник, прекрасный дом в лондонском Ист-Шине, частные школы… Вы ведь свободно говорите по-французски, да? И вот как человек из такой среды оказывается в той самой луже?
Адреналин. Я был заводным подростком — слишком много энергии, и она не находила выхода. Нет, какой-то выход она все-таки нашла в бунте против родителей. Почему-то мне хотелось своим поведением им досадить. Им, таким типичным представителям среднего класса.
Я всегда стеснялся происхождения. В благополучии мне виделось лицемерие. Я чувствовал вину за привилегированность — я ведь был общительным и дружил с мальчишками не только из нашего Ист-Шина с его карьерно-кардиганным населением, идиллическими оленями в Ричмонд-парке и занавесками от Лоры Эшли, за которыми роились демоны. Немало времени ушло на то, чтобы понять: то, что ты из частной школы, не полная характеристика тебя.
Но тогда, в 13, лекарством от этого странного чувства вины и средством выхода адреналина стало пиво. И покатилось. Меня выгнали из двух частных школ. В 15 нас с приятелем арестовали за угон мерседеса — мы решили прокатиться. И у нас был пистолет. Мы не сели только потому, что отец приятеля, дипломат, нажал на бывших одноклассников в верхах полиции. Если совсем честно, я практически не помню, что со мной происходило до 25 лет. Я победил в телеконкурсе моделей — но как это было в конкретных деталях? Все стерто. Я сыграл какие-то первые роли, но не помню обстоятельств.
Значит, из лечебницы вышел какой-то новый вы?
Нет, это не так. Из лечебницы вышел я, который… Понимаете, жизнь после алкоголя и наркотиков… это как жизнь рядом с огромным орангутангом. В ограниченном пространстве, в одной квартире. Он, казалось бы, приручен, но ты знаешь: это зверь, его поведение не предскажешь. Он может убить без видимой причины. Черчилль говорил о своем «черном псе» — о призраке депрессии, который всегда рядом. Мой орангутанг чем-то похож на его черного пса. Он постоянно со мной и может выйти из-под контроля.
Вы говорите о бунте против родителей, но теперь явно очень близки с отцом и именно ему как сценаристу доверили свой сокровенный замысел — сериал «Табу»…
В котором главной пружиной действий героя стали, между прочим, непримиримые противоречия с отцом! Да, это важная часть моей жизни — отношения с отцом. Возможно, я и в актеры пошел, чтобы стать тем, кем отец сможет гордиться. Странно, он никогда не давил на меня, не осуждал, у меня было чувство, что то, чем я буду заниматься, родители должны принять.
Идею об актерстве подкинула мама. То есть теперь я понимаю: она отчаянно искала, чем бы меня, подростка, занять, и нашла. Я играл в детском театре, а больше ничего особенно не умел, других способностей не демонстрировал. И когда мне было 18, мама сказала что-то вроде: а попробовал бы ты... Я поступил в Школу драмы Лондонского университета искусств. И все. Просто у меня получилось. Так что я иногда даже удивляюсь хвалебным рецензиям, я ведь просто делаю эту работу. Просто знаю, как ее делать. Интуиция и тренировки.
Наедине с собой мне трудно назвать это занятие искусством. Для меня это работа, в которой ты сам — свой инструмент… И потом… По натуре я, как и многие актеры — просто не все признаются в этом, — лжец и манипулятор. Мы же профессионально лжем — ложь именно что требование профессии. А чтобы лгать профессионально, нужно быть лжецом по натуре. Надо помнить об этом и не задаваться особенно.
Вы уникум: не помню, чтобы кто-то из ваших коллег характеризовал профессию столь безжалостно.
Но с другой-то стороны, не все в ней можно квалифицировать как ложь. Я вот несколько лет до прошедшего сентября был одним из ведущих программы «Сказки на ночь» на детском телеканале CBeebies. Она для самых маленьких. И в ней ты актер, но никем не притворяешься. Просто читаешь, разыгрываешь сказку или стихотворение-историю. Мне очень нравится эта работа.
Для нее действительно нужен талант. Но не актерский, а какой-то другой — чтобы слушатель лет этак трех-четырех поверил истории. Какой-то более чистый талант, чем тот, что нужен для убеждения взрослого зрителя. Взрослые же знают про твой профессиональный обман. Читая эти стишки в «Сказках на ночь», я, как, наверное, все актеры на моем месте, представляю, что читаю их своим детям. Даже, может быть, пытаюсь предотвратить их будущий бунт… Ведь подросток, которым я был, не исключение.
Мятеж против отца в прошлом пережили многие мужчины, но не все его преодолели. Мне теперь кажется: главное, что нас в конце концов примирило, — это мое собственное отцовство.
Когда ты сам становишься папой, совершаешь иногда непоправимые ошибки, переосмысливаешь сделанное задним умом, мучаешься из-за неверно сказанного слова… начинаешь наконец понимать собственного отца!
Твои обиды кажутся почти беспричинными, а его родительские промахи — вполне простительными. Да, правда, лучший способ примириться с родителями, понять их прошлых, принять настоящих — завести детей.
Для вас дети — способ «укрощения строптивых»?
В каком-то смысле. А еще стимул. И путь к пониманию о себе чего-то такого… Моему старшему сыну, Луису, девять (мама мальчика — ассистент режиссера по работе с актерами Рэйчел Спид, романтические отношения с которой связывали Харди с 2005 по 2009 годы. — Прим. ред.), и он родился очень вовремя.
Я тогда явно устал от самого себя, от демонов и одержимостей, от страхов. И тут появился он. Он, который был для меня важнее меня. Я не уезжаю в Лос-Анджелес из Лондона именно из-за него. Луис живет здесь с мамой, они не собираются переезжать.
То есть мы непременно должны чем-то жертвовать ради детей?
О, вы ничего не поняли! Я не уезжаю, потому что хочу быть с ним. Хочу, а не потому что должен! Для меня важно, что он рядом. Луис открывает меня мне самому. Например, я выяснил, что очень сентиментален. Могу расплакаться, когда сын говорит перед сном после дня, проведенного вместе: «Пап, я люблю тебя». Могу прослезиться, когда он встречает меня в аэропорту. Всхлипываю, когда вижу, как засыпает мой младший сын — так мирно посапывая… (Мальчику сейчас два года, его мать и жена Харди — британская актриса Шарлотта Райли. — Прим. ред.) Когда он родился, я наконец осознал, как в принципе должен быть устроен мой мир. И теперь это так: семья — центр всего. Ну вот, я это выяснил лишь ближе к сорока!
Я, возможно, выгляжу как мачо, и я старался демонстрировать… твердость. Кроме того, у меня есть друзья из армии или с армейским опытом. Но это потому, что мне нужна дисциплина извне — внутренне я определенно не дисциплинирован. Это дети открыли мне, что я совсем не мачо, что своей чувствительности можно не стесняться. И что быть чьим-то папой, возможно, важнее и уж точно ценнее, чем… просто быть.
0
119.00
