Вечером 30 октября президент России Владимир Путин принял участие в открытии Стены скорби — мемориала памяти жертв политических репрессий. За тем, как это было, а теперь есть и будет, наблюдал специальный корреспондент “Ъ” Андрей Колесников.
Стена скорби, может, лучшее, что создал скульптор Георгий Франгулян за свою жизнь. И даже наверняка. По крайней мере, это точно главное. Огромный двусторонний горельеф, состоящий, как сказал режиссер Павел Лунгин, из бессловесного хора неживых людей… Несколько проходов в горельефе в высоту чуть больше человеческого роста — чтобы можно было остановиться и почувствовать себя частью этого великого множества.
Оказалось, что в какой-то момент и в самом деле было выключено освещение фронтальной части Стены. Подсвечена была только тыловая часть. И здесь уже строился еще один хор, каждый человек из этого хора был под отдельным зонтом, потому что лил дождь, было холодно и ветрено. Темноту раздвигали прожекторы, от всего этого было просто не по себе.
Там, на неосвещенной стороне, собирались участники церемонии — человек сто их тут было, почти все в креслах-каталках, и было сразу понятно, что это и есть жертвы репрессий, уцелевшие жертвы. Они еще не знали, что церемонию перенесли туда, где ее, наверное, никогда не проводили: памятник решили открыть с тыла. Люди терялись в догадках. Их попросили переехать туда, к микрофону и хору. Они долго и медленно двигались через эти проходы в своих колясках… И то, что я видел сейчас, означало для меня, что церемония открытия уже состоялась.
И мне кажется, я понимал, что произошло. Слишком уж открытой была фронтальная часть, обращенная к Садовому кольцу и к проспекту Сахарова, и может, показалась кому-то в последний момент беззащитно открытой…
Но ничего тут не было беззащитней этих людей в инвалидных колясках.
— А знаешь,— громко говорил один старик, наклоняясь к другому: они оба, видимо, плохо слышали.— Я, наверное, мог бы обнять внуков своих палачей… Да, я мог бы.
— Что ты сказал?! — И я подумал, что не понимаю: он не расслышал или возмутился.
— Да, именно. Они не виноваты.
— А детей не мог бы? — переспросил его второй, со странной насмешкой.
— Детей нет,— признался первый.— Детей еще не мог бы…
Я подумал, что разговоры эти они ведут половину своей жизни, а может, больше, и все вопросы и ответы свои знают лучше своих друзей, и будут вести до конца своей жизни, потому что ничего в этой жизни важнее для них нет.
Я увидел главного редактора «Новой газеты» Дмитрия Муратова с цветами в руках, который сейчас был интересен тем, что был в жюри, которое выбирало проект мемориала. Он рассказал, что голоса за Георгия Франгуляна были отданы почти единодушно, хотя были и другие талантливые проекты. Так, один скульптор предложил сделать мемориал из сталинских высоток, которые, в свою очередь, предложил изготовить из лесопильного бревна…
Другой проект состоял из зеркал, в которых отражалось все вокруг, кроме людей, потому что нет человека — нет, как известно, и никакой проблемы…
Или такой: наклоненные друг к другу под большим углом вышки… Правда, Наталия Солженицына, увидев этот проект, испуганно сказала, что это же памятник охране.
Дмитрий Муратов показал на довольно молодого человека, проходившего мимо:
— Это Роман Романов, директор Музея ГУЛАГа... Без него, может, и не вышло бы. Он герой…
Герой был, как и полагается всякому настоящему герою, скромен и застенчив.
— А вы знаете, что Франгулян работал безо всякой прибыли? — спросил меня Дмитрий Муратов.— У него в те годы тоже были жертвы…
Откуда же я мог это знать? Я знал только, что, по неофициальным, но проверенным данным, на строительство мемориала были истрачены 600 млн руб. и что в основном это были деньги московской мэрии. И было много частных пожертвований. Что немаленькие деньги пожертвовал, например, тогдашний первый заместитель главы президентской администрации Вячеслав Володин. Потому что у него тоже были жертвы…
Начали собираться члены Совета по правам человека при президенте, заседание которого закончилось за четверть часа до этого в Кремле. Они приехали на автобусах, в одном из которых ехал и российский президент.
Теперь они говорили про это заседание, а один из них рассказывал мне, что год назад обсуждали, должен это быть памятник жертвам сталинских или политических репрессий.
А другой убеждал его:
— Конечно, политических, причем начиная с октября 1917 года…
— И заканчивая?..— не удержался я.
Нет, я так и не смог получить удовлетворительного ответа…
Тут началась церемония, выступил Владимир Путин, который говорил, что «репрессии не щадили ни талант, ни заслуги перед родиной, ни искреннюю преданность ей, каждому могли быть предъявлены надуманные и абсолютно абсурдные обвинения. Миллионы людей объявлялись врагами народа, были расстреляны или покалечены, прошли через муки тюрем, лагерей и ссылок. Это страшное прошлое нельзя вычеркнуть из национальной памяти и тем более невозможно ничем оправдать, никакими высшими так называемыми благами народа».
Все это были правильные и, наверное, очень нужные людям, которые сейчас сидели перед ним в колясках и на стульях, слова, а только когда он просто молчал, приехав десять лет назад на Бутовский полигон, и только смотрел на списки расстрелянных там людей, это, может, было еще правильней.
Он и про это вспомнил:
— Когда речь идет о репрессиях, гибели и страданиях миллионов людей, то достаточно посетить Бутовский полигон, другие братские могилы жертв репрессий, которых немало в России, чтобы понять — никаких оправданий этим преступлениям быть не может… И в заключение хотел бы попросить разрешения у Наталии Дмитриевны Солженицыной, хотел бы процитировать ее слова: «Знать, помнить, осудить. И только потом — простить». Полностью присоединяюсь к этим словам…
Наталия Солженицына тоже, конечно, была на этой церемонии, почему-то не выступила, однако выступил патриарх Кирилл, и тоже ни к одному слову нельзя было придраться.
А потом — Владимир Лукин, глава совета Фонда памяти жертв политических репрессий, который закончил эпически. Он рассказал, что у него есть мечта: чтобы будущие президенты давали клятву верности своему народу именно здесь, на этом месте.
Поскольку Владимир Путин стоял сейчас на этом месте и все слышал, то можно будет проверить, внял ли.
Он возложил цветы и уехал, перед этим подойдя к этим людям, а они еще долго сидели, не двигаясь с места, и одна самая, может, пожилая тут женщина, которую убеждали ехать домой, потому что простудится иначе же обязательно, пожимала плечами:
— Да я же на плед села… Мне тепло тут. Мне тут хорошо.
0
75.00
